В кирпичных домах невысоких с налётом лёгкой разрухи, Загадочно светятся окна, доносятся смутные звуки.

Устала. Прислонялась лбом к двери и не могла решиться постучать в нее. Красная. Притягательная такая, самая яркая на всей этой чертовой улице. Манила. Звала. Анита касалась холодными пальцами старого дерева, но что-то неуловимо гнало ее прочь от дома, от него, от тепла, столь желанного. Что она здесь забыла? Бежала от очередной истерики матери, от удушающей тесноты трейлерного парка, от запахов гари и нечистот, которые въелись, кажется, в кожу, весь район пах как одна выгребная яма. Анита задыхалась, умирала, страдала. Ей хотелось вырваться из оков, которые сама себе придумала, сбежать. Только вот к побегам она не приспособлена. Ничего, дайте срок и она научится. Время. Все всегда упирается во время, которое, подобно студеной воде, просачивается сквозь пальцы и не вернуть его назад. Анита хотела бы вернуться в те дни, когда мир был проще, когда ее волновал лишь цвет, в который они с отцом покрасят трейлер. Она ведь умела мечтать, верить, надеяться. Куда все делось? Растаяло по весне и ушло с талой водой? Анита ненавидела воду, ненавидела бесконечное ее стремление куда-то двигаться... Когда только научилась ненавидеть? Отчаянно. Страстно. Неистово. Глупая девочка, лучше бы на более благородные чувства энергию свою молодую направила.

Отчаялась. Шла по улицам пустым, ночным, безлюдным. Собаки и те куда-то подевались, словно весь город затаился и ждал. Чего? Она ведь не глупая и жизнь эту любит, не настолько ее достала мамаша, не настолько неподъемны проблемы навалившиеся. Будь она чуть слабее, то с моста бы прыгнула, как полагается всякой отчаявшейся девчонке. Только в прошлом году у них в провинции почти с десяток подростков жизнь свою прервали. Слабые. Анита не была слабой. Сломленной, да, но ведь все раны затягиваются, стоит только потерпеть, подождать. А ждать Анита умела. Шла по улица, куталась в старую куртку, которая вовсе не спасала от ночного холода. Курила. Неумело, неуклюже, кашляла, но не бросала. Она ведь так и не научилась курить, может, время не то было. А сейчас время подходящее. Для всего, чему раньше она не успела научиться.

Ноги сами привели Аниту к его дому. Она долго стояла и просто смотрела на окна в которых свет еще горел. Не спит. Ждет? Глупость какая... Она стояла и пыталась оттереть с рук запах дешевых сигарет, ей почему-то не хотелось, чтоб пахло противно, словно мало было тех запахов, которые она принесла на себе из той дыры, которую домом называла. Хмурилась. Каждый шаг растягивался на несколько минут. Шла медленно, но повернуть не смела, все смотрела на красную дверь, старую, местами краска облупилась, покрасить бы наново, чтоб ослепляла своей яркостью. Анита до двери не скоро добирается и возле нее замирает, лбом прислоняется и сил в себе найти не может, чтоб постучать. Вдруг прогонит?

Влекут непреодолимо, парализуют волю. Пройти невозможно мимо, всё вышло из-под контроля.

Стучит. Слышит шаги тяжелые, сжимается, теряет всякую решимость и сбежала бы, только ноги к крыльцу приросли, свинцом налились и отказывались подчиняться. Дверь открылась. В глаза ударил яркий свет, почти обжигающий, теплом повеяло. Только сейчас Анита поняла как замерзла, устала и плакать хотелось, только слез не осталось. Она голову поднимает робко, смотрит на него и шаг делает неуверенный. Прижимается к нему, руками в грудь его упирается и молится всем богам известным, чтоб не оттолкнул, не прогнал. Она не справится, если и он от нее отвернется. — Я так устала... — Собственный голос звучит как-то странно, чуждо, словно и не она говорит, а кто-то другой, отчаявшийся, потерянный. Анита трется щекой о его футболку, льнет подобно котенку и все молится, чтоб за шкирку не схватил, да не выкинул. Так ведь с плохими кошками поступают, верно?

Анита щурится, глаза еще к свету не привыкли и по бежевым стенам пляшут яркие пятна. Она пытается сосредоточится на чем-то одном и на маленьком столике для почты замечает журавлика бумажного, помятого и выцветшего, но точно того самого. Она ведь как сейчас помнила и парк, и бумагу цветную, и то как она, маленькая, сидела и старательно складывала журавликов. Семь раз по семь, чтоб непременно удачу принесли. Для него старалась, хотела поделиться счастьем, только вот делиться нечем было. А он сохранил, не выбросил. Хранил осколок удачи? Или забыл вовсе и выкинуть все руки не доходили? — Обними меня... — Произносит и сама словам своим не верит. А взгляд оторвать от журавлика не может. Странная. Глупая. Девчонка неразумная, а все одно...

Дело не заходило дальше щипков в коридорах, пока на шестом курсе он не встретил африканскую принцессу — студентку по обмену из Уагаду. Он был покорен ее прической и умением обращаться в носорога. Девушка попалась страстная: на ухаживаниях откликнулась сразу и показала Поттеру любовь во всех ее проявлениях. К концу семестра они заговорили о свадьбе. В концу года решили сбавить обороты и остановились на сафари, в котором Джеймс должен быть навестить возлюбленную в естественной среде обитания, но в середине июня он получил приглашение на стажировку у Салли Метелкинс, и планы пришлось сменить. Африканской принцессе он ничего не сказал, она так и прождала его все лето в своей высокой башне. Оказалось, что она еще и мстительная вудуистка: в конце августа в восковую фигурку Джеймса воткнули иглу, ему в печень прилетело проклятие. С тех пор он не может пить ничего крепче воды и компота, даже злоупотребление кефиром приводит его на койку в Мунго. Снять проклятие до сих пор никому не удалось. Что самое удивительное, вместе с болью в печени Джеймс стал ощущать, как его сердце томится от любви и тоски. Периодически он даже порывается все-таки съездить в Африку.