Песня завершается. Вместе с ней завершается и Бревалаэр Дюбуа, выплескивается наружу, как маггловское конфетти в Большом Зале, пущенное тогда, когда официальная часть праздник закончится, вытекает пеной из бутылки шампанского, которой здесь тоже нет, потому что такие вещи пьются, как лимонад, не оставляя после себя даже воспоминаний. Нет, жидкость в бутылке, которая хранит отпечаток ладоней Фрэнсиса Фэя, темна и тягуча, как нефть. Если её взболтнуть, жирные отметины останутся на зеленоватом стекле. То, что внутри, оно сладкое и крепкое, как удар по голове в шумной драке где-нибудь в Виверне. Брева уже будто взболтнули, всё вокруг словно кружится, и его голос расплескивается, словно лил из бутылки в бокал кто-то уже очень пьяный, и на столе остаются черные отблески. Но старый ворон привык хлестать из горла. Стаканы разбиты. Нет стаканов. Он отжигает, танцуя джигу, на их осколках. Развеваются края пиджака.
- Ты изгрызан и переломан,
Перемешан в кровавом меле…
Крысы помнят, о Мастер Гофман,
Как все было на самом деле. - Бревалаэр сидит за фортепьяно. Он замирает, будто бы для портрета, звенит в воздухе последняя нота, и перед тем, как её подхватят аплодисменты, эхо чего-то далекого и невероятного, в этих коротких мгновениях между чем-то и чем-то, вдруг замечает, как собственные плечи вдруг стали в разы легче. Однако они болят, что вполне объяснимо для слишком долго находившихся в напряжении конечностей. На хлопки Дюбуа реагирует с незамедлительностью взявшей след борзой, слегка приподнимаются в подобии оскала губы - жест не его, скопированный и криво склеенный, подсмотренный исподтишка у того, на чью жизнь Брев бы хотел иметь влияние. Однако вряд ли Мод Спар обрадуется тому, что у него появились такие поклонники. Да и зубы у него не подходят - не белоснежные сколы, как у акулы, которыми так впечатляюще можно скалиться, а большие и идеально друг к другу подогнанные, такими только разгрызать плоть и меж ними выплевывать ругательство. Его лицо уже кривится, на зубах перекатывается что-то едкое, однако язык вдруг прилипает к нёбу, стоит встретиться с Фрэнсисом взглядом. И Бреваль вдруг понимает одновременно сразу две вещи. Во-первых, у Фэя чудесный смех, когда он не притворяется. А он не имеет право на это сейчас и даже не пытается, потому что в противном случае Дюбуа попытается раскроить ему череп. Ему неведома жалость. У него внутри холодно, сыро, и скребутся по углам крысы. Деревянное тело проедено термитами, а одежда изъедена молью. Во-вторых, и второе осознание перемалывает в порошок первое, словно на мельнице, он любит Фэя, помимо всего прочего - за то, что его взгляд остаётся серьёзным. Хотя что-то из этого, глаза или смех, отдаёт ложью.
Чужая фраза висит в воздухе, но медленно опадает вниз, и не первыми снежинками, а старыми желтыми листьями, и стоило бы подхватить их и дать им опору, но ворон вдруг думает о том, что чужой голос вот звучит красивее и чище. В нём - неподдельная молодость. Поэтому остаётся только медленно и с полуулыбкой, выросшей из оскала, кивнуть, напоминая о своём здесь присутствии. Но куда сильнее ощущается то, что Бревалаэр смотрит. Он смотрит на Фрэна в упор, словно бы что-то в нём разыскивая, а потом вдруг оказывается, что глаза у него самого, преподавателя полётов, не чёрные. Тёмно-серые. Если быть более поэтичным, цвета мокрого асфальта. Давно забытый факт, потерявший своё значение, но всплывающий в памяти. Просто с тех пор, когда Фэй ещё был неразумным ребёнком, когда глаза учителя ещё были серыми, они успели подёрнуться дымкой скорби и гнева. Но прямо сейчас злиться неожиданно не на что. Брев осознаёт это, вдруг неожиданно лишаясь своих чисто отполированных доспехов. Он безоружен, и освободившееся пространство вокруг стремительно наполняет страх. Ворон боится, боится себя и Фрэнсиса, оказывающего на него такое колдовское воздействие. Боится, потому что где-то за гранью реальности, сломанной и пущенной в унитаз уже очень давно, на следующее утро после жуткого сна, когда он в итоге от пережитого ужаса? от сотрясения? блевал, как от жуткого похмелья. Так вот, где-то далеко за этими рамками рождается водоворот, и Брева уносит...
...во время, где ему не сорок, а тридцать. Где он смотрит на бутылку, такую же густо-чёрную, как та, что ещё недавно была на столе. Где спина болит меньше, и целы все рёбра, и нос сломан не в пятнадцатый, а всего-то в десятый раз, и где кровь с него, стекая по подбородку, ещё внушает смутное беспокойство. Во время, где ему двадцать-с-чем-то, и он оглядывает своих первых учеников с выражением, что удивительно, невыразимого ужаса. Что-то перескакивает, и он видит выпуск Фэя, точнее, тогда ещё пуск. Видит, как хватает глупого юнца за руку, утягивая к остальным и заставляя встать в шеренгу, сунув в ладони древко казенной метлы. Во время, где ему то ли шестнадцать, то ли ещё пятнадцать. Никто из тех, кто мог бы, не вспомнит его таким - с острыми локтями и скулами, со взъерошенными волосами до плеч, ещё утром - по-женски уложенными, чуть шатающимся, на голову выше почти всех на потоке, складывающим длинные конечности за и под партой, чтобы на всю пару уткнуться в неё лицом, а потом осоловело оглядываться, услышав не грубое замечание от своего преподавателя, но отголоски чьих-то оживленных споров, для которых не найдётся место после. Тогда это всё было так неудобно. Во время, где ему десять или даже пять, боже, кто бы мог подумать? Когда смотришь на Бревалаэра, как-то не скажешь, что он когда-то умел быть просто ребёнком, который слушал сказки от отца и матери, или который сам рассказывал их своим кузине и брату, улыбаясь в ответ на их улыбки и чувствуя себя абсолютно счастливым - подумать только - только от этого! У них в семье было великое множество разногласий, бретонская кровь боролась с британской, а он - шикарное их смешение, в нём бурлят обе, и подскакивают к верху железной кружки цветочки гвоздики в глинтвейне. Первый пряный вкус в жизни, под шорох падающего с крыши в сугробы снега, под горестные жалобы служанки о том, что эту воду, что они нанесли в дом, и во век не убрать, по её словам впору уже вызывать спасательные корабли. И смех, уже немного нетрезвый, и пурпурные усы над губами брата, и затихающие шутки, и мерное дыхание спящих, и первые снежинки нового дня, как сейчас, хотя Брев не уверен в том, что наступил новый день, потому что здесь нет окон. И хорошо, что нет.
Он пел эту песню им. Тем, в ком юная кровь ещё бурлит, как подогретое на старой маггловской плите вино  - инновации, делающие его ближе к другим сторонам жизни. Он пел эту песню своему брату и своей сестре, как поёт её сейчас, сказки всего мира так стары. Он ещё в детстве примерил на себя роль Щелкунчика, и не знает об этой жуткой предыстории, но прекрасно помнит крыс, что пытались пооткусывать ему бока, потому что были очень голодными, а он лежал на полу, деревянный и разломанный надвое.
Сквозь прорези разбитого зеркала, которого в этом зале, разумеется, нет, под игристый шепот бутылки, которую раскрыл сам, то ли забрав из рук Фэя, то ли просто взяв со стола - не помнит, но плавно возвращается в реальность. Чувствуя себя почти юным - и таким же, как тогда, всклокоченным. Но ожившим определенно. А затем, всё ещё не понимая, что делает, Бреваль наклоняется к Фэю с той неотвратимостью, с которой в той же Виверне его кулак с сухими и выпирающими костяшками летит кому-нибудь в челюсть. Но он не собирается бить, если только ударом пострашнее не окажется то, как трепетно он прижимается лбом к чужому, закрывая глаза - тёмно-серые. Но выпрямляется через пару секунд, с отрешенной улыбкой вытаскивая из кармана коробочку - подарок для Фрэнсиса. Он думает, думает, думает... о том, что так просто нечестно. Фэй уже отнял у него самое дорогое, а что предлагает взамен? Любовь нельзя потрогать. Ей даже нельзя довериться. Он замахивается. Коробочка пластмассовая, в ней плещется что-то, что перестаёт быть чем-то, когда резкий удар швыряет её об пол прямо на середину зала, где в розовой дымке вдруг прямо из пола вдруг прорастает дерево. Заранее обгоревшее, со скрюченными ветками, покореженное, выглядящее так, что любой дровосек срубит сразу - сжалится, и в печку, вот в камин в этом кабинете, с глаз долой. Но Брев не уверен, что местный лекарь когда-то имел дело с топором. Он смотрит на то, как дерево вдруг словно бы "выпрямляется", собирая свои ветки в подобие зеленой кроны, молодея и оживая на глазах. Дымка на запах сладкая, отдающая вишней, и розовая, как сладкая вата, так неуместно, но это - побочный эффект заведения, где Брев его приобрел на заказ. Он в своё время имел, быть может, неплохую связь с близнецами Уизли. На дереве появляются бутоны. Кроваво-красное. Они медленно распускаются. Ветви шевелятся, как на ветру. А потом чья-то неведомая рука совершает акт непозволительного вандализма. Дерево вспарывает невидимый нож, и на розоватый свет проступают слова: "Я люблю тебя. Я люблю тебя. Люблю тебя. Люблю тебя", они опускаются до самых корней, и в том, насколько размашист и резок почерк вырезающего, вдруг распознаётся сам Бревалаэр, но он же не там, он здесь, стоит и улыбается, сжимая спинку стула, где сидит Фрэнсис, до белеющих от напряжения пальцев, и как бы намекая - "не смей вставать". Льётся из ран древесный сок, такой же маслянистый, как вино с далекого французского острова, которое Дюбуа принёс сюда с собой. Древесная кровь будет на вкус сладкая и невероятно крепкая, потому что Брев - запойный старый алкоголик, вот почему. И он старый, такой старый, что дерево тоже снова старится, на глазах погибает, а в рассеявшейся дымке, когда ворон после некоторым образом смущенного молчания медленно подходит к недавнему месту представления, он находит амулет с кельтским дубом. Чуть улыбается, сдувает с него розовую пыль и возвращается к Фэю, усмехаясь:
- Ничего, что с пола? - Ему правда почти весело. И очень страшно. Прежде чем Фрэнсис успевает среагировать, прежде чем он ответит, Брев надевает амулет ему на шею, а затем наклоняется, целуя в губы. Он целуется также агрессивно, как и дерётся, но сейчас сжимает себя в кулак, а руки с разжатыми пальцами опуская Фрэнсису на плечи, в любой момент готовый их сжать до хруста - никто не говорил, что встречаться с Бревалаэром Дюбуа - хотя бы капельку не насилие.