[nick]Веня[/nick][status]Vive la révolution[/status][icon]http://s2.uploads.ru/WeQ2z.png[/icon][sign]честно скоммуниздил у no porn[/sign]…у графа завешены все зеркала; будь его воля – завесил бы окна и дверцы зеркально отполированных шкафов. Среди роскоши и утонченности смотрится…дико. Почти кощунственно. Грязная тряпка, брошенная на тончайший фарфоровый сервиз, хочется сдернуть, но ни у кого не поднимается рука. Даже Клист тушуется и молчит, отворачивается и старается не смотреть. Потому ли только, что мерзко? Это не причуда молодого хозяина, не попытка что-то скрыть или не выпустить в мир, ведь росский обычай занавешивать зеркала так наивен, а граф просвещенный человек, он не верит в такую чушь. Не верит? Поздно уже. Просто отражения в особняке Набедренных и вправду не любят чужих. Не любят никого. За’Бэя, Хикеракли, Ройша. Ройша не любят особенно: когда его сухая фигура рассекает воздух коридора, складки занавесок колышутся с едва слышным шипением. В шипении слышатся издевка и практически ненависть.
Разбиваются кувшины, разлетаются по столу бумаги, фривольно задирается подол юбки кухарки, и неважно, что madame уже под шестьдесят и назвать ее хорошенькой может разве что слепец. Дурак, сумасшедший, блаженный. Граф Набедренных. Он удостаивает комплиментом ее кудрявую прическу, ничем, впрочем, не отличающуюся от вчерашней, и со стеклянной какой-то полуулыбкой замечает, что весна нынче удивительно ветреная, неспокойная. Сквозняком срывает кружевные салфетки и пламя свеч, сквозняком – ах, сквозняком ли! – срывает пушистую меховую шапку на площади перед гомонящей толпой.
Сквозняком ломает что-то очень важное.
Что такое Ройш, что такое сам граф, Гныщевич, все тавры Петерберга и вспорхнувшие с крыши дома Солосье голуби? Детали. Детали восхитительно точного, до секунды выверенного механизма, стрелки, колеса и пружины, движущиеся в строгой связи. Идеальная система, хронометр в корпусе из красного дерева. То, что будет продолжать работать до тех пор, пока каждый элемент цел. Разобранное можно собрать заново, но можно ли собрать, к примеру, человеческое тело, следуя тому же принципу? Сильнейшие умы Европы бьются над этим, но добились пока… знал бы кто, чего они добились. Но если сложить руки, ноги, голову, печень и селезенку, да даже не остывшее еще сердце, то машина не запустится, хронометр не пойдет. У хронометра нет души. Без нее это просто бесполезная куча гниющей плоти, деталей, если угодно, душа моя, неужели вам доставляет удовольствие на это смотреть? Думать об этом? А кто сказал, что раздумывать над загадками мироздания обязательно не должно быть больно? Механизм запущен, все идет по плану, революция разворачивается ядовитой змеей и обнимает город с тихим щелкающим звуком. Процесс необратим. Но как все может продолжать работать без одной-единственной детали?
Лишнее доказательство того, что у революции души нет. А у него – есть? Жалость отравляет политику и на корню губит перемены, совесть тянет ко дну, привязанность убивает – как тебя самого, так и того, кто тебе так бесконечно дорог, то есть по сути – тебя же.
Что более жестоко – позволить человеку умереть или оставить его в живых? Оставить его?

Граф едва ли не целый вечер беседует с кем-то в своем кабинете, но, кажется, совсем этому не рад. Кажется. Память угадывает это почти безошибочно по едва заметному движению рук, по вымученной улыбке, по усталости, с которой он касается шнурка на запястье. По материальному совершенно, ощутимому в воздухе беспокойству. Человек этот неизвестный, непонятный, лишний, стоит ли он внимания? Он – человек нового города, нового порядка, он живет и мыслит иначе, но и помыслить не может, что порядок этот вырос на вычищенном, выскобленном трупе салонной шлюхи. Грибы растут на мертвой плоти, деревья растут на земле, а земля – все то же мясо, та же гниль. Гниль недовольна. Жест на границе красоты и вычурности – чашка в руках незваного гостя бьется сама по себе, как его собственный череп когда-то. Человек кричит. Гниль смеется почти истерически.
Бордельным шелестом кружев, запахом пудры и духов память возвращается к графу Набедренных и неслышно встает за его спиной. Смотрит внимательно и недружелюбно, как тварь с йихинской псарни, как потерянный солдат, как муза, к лешему ее, революции. Она не делает различий между людьми разных социальных слоев, между хорошими и плохими, между Революционным Комитетом и Временным Расстрельным, она вообще различий не делает. Сегодня ты жив, а завтра уже мертв. Так зачем же росы завешивают зеркала? Чтобы покойник не забрал за собой того, кто отразится с ним вместе.
- Даниил, - шепчет Веня и берет графа не под руку. За руку.

Отредактировано Eric Mansfield (2017-08-05 20:51:44)