У дня было уродливое лицо, дряхлое и размалеванное, как у доисторической проститутки, одной из клана тех самых жриц любви, которым вечно доставалась роль старлетки Джульетты в кабаре. У дня был блестящий оскал, клацающий челюстями в двух миллиметрах от страждущей и застывшей оранжевым воском ушной раковины, перемалывающей и распутывающей различные какофонии. Сегодня то ли четверг, то ли среда, Норману глубоко наплевать, он наблюдает, как беснуются пузырьки в колбе, разбиваясь друг о друга насыщенным аквамарином, и сравнивает этих синих уродцев с той дантовской фантасмагорией, которая случается каждый раз, когда у Гриффиндора и Слизерина совместный ЗОТИ. Норман, как собака, видит все заретушированным под ч/б, он считает минуты до первого касания, каждый из которых уникален в своем заряде электричества. Норман считает и лелеет каждый импульс тока крамовских чудотворных пальцев, знает наизусть каждый виток его линии жизни, ведь один его отпечаток на коже Ламбрехта способен разблокировать тревожное стеклянное сердце, каждый раз - как первый, и Норман ждет, когда его пульс вновь встанет на дыбы. Чужая близость - маленькая смерть, и Норман кидается в объятия рока, мечтая умереть еще хотя бы раз.
Ему хочется слиться в одно нонконформистское целое с саморазрушением, целуя его взасос на бэкстейдже кинопленки Бернардо Бетолуччи, впрыгнуть в лиловый вагон бит-поколения, бонго с бонгом, умереть смертью Рона Вудруфа, не задерживаясь на этой окислившийся до стойкой красной бронзы развалюхи действительности. Почему команда Скуби-ду не разгадала для него перипетии человеческой привязанности? Почему так сладко смыкаются кандалы на его горле, и асфиксии дарят в качестве утешительного подарка нирванну, почему он так быстро смирился с участью добровольного раба, даже не пытаясь вплести Крама в себя уже на правах собственника? Все просто. Он потерял голову, но не потеряет друга.
Я - расколотое сердце Джека.
К горлу подступает соль, Норман не хочет знать причину, он трет нос и глаза, сетуя на аллергию. Норману не нужны отсортированные по папкам доказательства того, что он - слабак. Норман закрывает глаза, чтобы не видеть себя насекомым с восковыми курчавыми лапками, отключает накатывающую одинокой стопкой бензина шизофрению, чтобы не ощущать себя стулом, первопроходцем бездны, игнорируя, как щемит грудина, сдавливая едва вздымающиеся легкие.
Покажи мне одиночество! Покажи мне разочарование! Вспышка.
Норман жалеет, что не вырос набожным: в соседний комнате больше нет его Саши, там зияющая дыра на голом матрасе, и ему хочется начать молиться, но за отсутствием кадила он принимается за колбу. Лезвие ножа не поддается камню сухожилий и тонких птичьих костей, смоковница не становится песком под силой металла, лишь пачкая паркет, и Норман опаздывает, цыкая на самого себя, отталкиваясь языком, лежащим плашмя, от гладкого нёба и задней стороны зубного полукруга, скрытого тенью.
Чтобы извлечь из хвойника эфедрин маглам требуется минимум день, но часто их мозолистые умы забывают: чем меньше времени - тем слабее эффект. У Нормана нет времени всего мира, у него нет времени даже на вторичный прием пищи, на его плечи, конечно, не опирается ультрамариновый скол небосвода, но желудок пусть подождет, пока сердце подпитывается крамовской благодарностью, ему необходима была эта очередная пародия на "во все тяжкие", Норман знал, смех продлевает иллюзию жизни, а Ирвин Уэлш, сука, можешь возгордиться своим подражателем. Норман шутит "Кто-то убил Джона Леннона над пропастью во ржи, а кто-то убил себя пропастью", Норман кидается в этот ров влюбленности с отчаянным остервенением и юношеской ненасытностью, плюет на псевдо-исповедь Хьюберт Селби Младшего, и упивается остротами неизведанного. Норман концентрируется на самом себе, Норман - великий красный центурион, дракон и его мать из крови Валирии, он - скатанная в блендере эклектическая масса, самый отвратный смузи на свете, Ламбрехт уверен, что оборотное зелье из его волос - флаг Колумбии, абсолютно несочетаемая в своем сочетании цветовая блевотина. Компостный перформанс эпилептика. У Нормана в голове густое щелочное варево, плюющееся жиром, оно станет самым уродливым в мире мылом, Нормана вштыривает от паров при ускоренном магии синтезе, и ему то ли круто, то ли не очень.
Для максимальной концентрации эфедрина идеально подошла бы экстракция с последующей очисткой от примесей, но данный процесс слишком муторный и долгий, а время всего мира так и не объявилось на горизонте, помахав иллюзорными конечностями сего астрального тела. Посему Ламбрехт просто решает увеличить порцию травы, бессовестно и безжалостно отдирая ветви из припасенного на черный день высушенного пучка, которую будет кипятить. Палочка разрывается в рваном стаккато, озаряя короткими рыжими всполохами любимую тень на стене. Уже процеженная россыпь эфедры в ловких пальцах Ламбрехта зарывается в нутро бронзовой папиросной бумаги, ей сопутствует стертая в порошок смоковница и щепотка соды, съеживающиеся в самом центре бумажной трубки и замирая. Замирает и Норман. На его плечи, конечно, не ложится небесный свод, но нахрен нужно небо, если губы Крама проходятся по твоим ключицам, смакуя родинки, словно шоколадную крошку.
- Я с тобою, - голос пережат, сорван и скован, Ламбрехт почти шепчет, позволяя себе дернуть уголками и мягкий поворот головы, чтобы не спугнуть притаившегося за его лопатками зверя, - В Рокленде.
Кокон примятых костяшками экстрактов с завидной быстротой перескакивает с рук Нормана в самую любимую его точку мира - крамовский по-вишневому пьяный и сочный рот.

Отредактировано Norman Lambrecht (2017-08-09 12:15:50)

Алекс настолько бледен, что эстакада вен просвечивается под тонкой кожей, даруя ему особое сходство с покойником. Ламбрехту это нихрена не нравится, он обжигается о его разведенный в шампанском церулеум оголенной кожи запястий и сдерживает дикий и до смешного неловкий порыв прижаться к тыльной стороне ладоней губами. Норман абсолютный профан в проявлении толики человечности, он не знает, как обозначить свое беспокойство и сопереживание, его эмпатия мертворожденная, и этот мерзкий клад навсегда сокрыт под толщами арктического льда. Весь его максимум: жалкая попытка состроить дружелюбную улыбку, жуткое и неказистое "Sashaaa", произнесенное по слогам и с жутким акцентом, и робкое раскатывание самокрутки по всему периметру крамовской линии жизни. Ну что же, ты пытался, Ламбрехт.
А тот самый Саша тем временем с превеликим блаженством затягивается, долго-долго мусолит конец самокрутки своими тонкими почти бескровными губами, Норман не может оторвать глаз, бессовестно залипая. Норман исходится в своем непристойном обожании, он чувствует себя Саломеей на пике бесовства, он чувствует себя беспричинно взбудораженным, словно его руки и ноги - канаты трибуналов, охваченные огнем. Норман в гармонии со своим астральным телом, Норман уподоблен Морису Метерлинку, точно копируя обескураженность своей остротой восприятия мира. Ламбрехт выдыхает выжженное озоном небо, бескрайний карибский штиль, турнбулеву синь и махровую россыпь незабудок, у него кружится голова от этой странной журчащей на языке рефреном цветописи, он окунается с головой в это жгучее марево, щекочет голыми пальцами напряженные, стянутые в замасленный жгут фибры, и наконец полностью отдается забытию и безмятежности, стягивая через голову, словно старый мятый свитер, оковы оскомы. Норман смотрит на Крама, точнее внутрь его, отсекая мешающую взору плоть, вязь сосудов и костный острый каркас, Норман видит Кая, ощетинившегося  и озябшего, звонкую ледышку, мутную от плотного налета скверны. Норман видит в нем зияющую дыру, рваную рану, которую неохотно пытались сшить, он хочет его гербаризировать, оторвать от грешной земли, сохранить его, еще не до конца распавшегося на атомы. Норман видит в нем Палладу, растерянную и потертую, мерцающую тускло и горестно, еще не успев окончательно даровать себя отчаянию. Голова, контуженная алкоидами, свистит, как опущенная тетива, от перенасыщения, пальцы Крама будто заново исследуют его ладони, сухие от свалившихся снегом на голову осадков и неимения перчаток, где-то безжалостно проебанных, в Нормане пробуждается что-то, отряхивается от столетней пороши, и грязными паводками ломает его плотину. Норман рассекает пьяной бушующей уверенностью свои принципы и в голос смеется над присущими ему прерогативами.
- Словно твои глаза. - и Ламбрехт улыбается, отчего последние веснушки на его переносице уродливо растягиваются, превращаясь в горчичные кляксы, и отвечает с ироничным укором:
- Как твои губы, замерз? - глаза ломаются под напором рвущего сетчатку прихода, и Норман мягко падает на чужое плечо, утыкаясь губами в горячую шею, стрекочущую умеренным пульсом. Забота сворачивается на его груди золотым уроборосом, ему хочется укрыть Алекса собой, спрятать от его же демонов, задвинуть шторы, чтобы тень больше не крало его типичную крамовскую браваду, будто свет и невинное оптическое явление в действительно как-то может влиять на появление демонов внутри горячо любимой Норманом кудрявой башки, притаившейся где-то за пролетом его ключиц, за рамой его воротника. Тук-тук, это, наверное, волны, лижущие мыс, Норман теряется в оглушающей темноте собственного разума, где единственный источник света - чужое, напичканное гремучей ртутью и поганочно-зеленым фосфором сердце. Губы невесомо касаются одинокой вены на доступном участке чужой шее, и Норман решается на повторный заход в эту карамельную реку, - Саша.
Он не успевает даже повернуть голову, чтобы проинспектировать каждую микроэмоцию Крама на эту магическую славянскую транскрипцию, когда его губ касаются чужие. Сашу хочется прокипятить, прогреть, вывернуть себя наизнанку (там теплее и мягче), лишь бы такой обыденно жаркий рот никогда больше не казался таким неестественным, сухим и холодным одновременно. Это не поцелуй, когда дым застилает премоляры, затекая в дёсны густой неоновой вереницей, когда стекло чужой, будто замороженной кожи отдаляется от твоего рта с фатальной (ох, бедный мальчик, только для тебя) скоростью. Это не поцелуй, но эффект одинаковый, Нормана сносит разноцветный циклон с последующим рядом полутонов, и все органы чувств нервно бьют тревогу, транслируя пластиковый-оранжевый SOS по всем каналам мозга, и его телевышка медленно клонится вниз, мечтая завершить эру его утекающего контроля праздничным залпом хаоса.
- Забери меня, - Крам, ты не можешь просить у меня такое, я не хозяйка медной горы и не Дональд Трамп, я никто - удали меня с земного шара, останется лишь полоска сажи, велюрового праха, даже отголосок голоса будет перебит очередной твоей песней, посвященный кому-то другому, русскому, подходящему тебе по менталитету и устойчивости к холоду, а я сейчас замерзну к хуям.
Крам, ты не можешь мне это говорить, это отложится в моей черепной коробке, и я буду полировать это каждый день, прокручивая и прокручивая это бесконечным визжащим репитом старого патефона, пока винил не сотрется, не начнет плавится под моими настойчивыми мыслями. 
Говори это вечно, Крам, накорми меня напалмом, напои селитрой, нитроглицерином, пропихни своими музыкальными пальцами мне в глотку опилки, вылепи из меня лучший на свете динамит - и взорви. Возводи меня спокойно, Пигмалион, тебя никогда не настигнет античная участь. Я это знаю.
Это второе дыхание, мурашками расцеловывающее спину и плечи, это импрессионистский экстаз, пламенный и обнажающий самые дальние уголки всякой сущи, растормашивающий потайные карманы и танцующий со скелетами в шкафу, ослепительное торжество сошедшей с катушек психики, дарующее долгожданное освобождение. Нормана трясет от эмоционального передоза, он оголенный, оголодавший и оголтелый, искрящийся газовым блеском распотрошенный коаксиальный кабель. Норман угашенный, вдрызг пьяный от очередного акта вандализма, совершенного на их шаткий рубеж, он хватает ртом воздух, ловя вспарывающий вены набором фломастеров приход, по чьим правилам играет каждая жаждущая психотропных джунглей пешка. Он вывернут наизнанку перед Крамом. Сука, снова. Он снова прижат подошвами его ботинок, снова распят его близостью и безбожно открытый, идущий наперекор своей репутацию и базовому триптиху присущих ему черт.
Норман забирается на чужие колени, не зная, куда вжаться - в спинку дивана или в упрятанную за дизайнерскую рубашку диафрагму, и он сейчас - противоестественно чувственный и мягкий, льнувший всей укрощенной прытью, всучивающий свое тело в чужие мозолистые руки, податливый и неловкий. Нескладный, костлявый и длинный, прямая эпилептика, чей фокус мигает и тлеет в центрифуге приступа, Норман позволяет укротить в себе рокочущий шторм, Норман - сплошной пиломоторный рефлекс.
Ему не хочется говорить, он не может поддаться шаблону, поминая Господа, Дьявола, Матерь Божью всуе, Норман - белый шум, который смеет размениваться лишь на непозволительно громкое дыхание и нервный ропот пульса. Но, когда губы Крама касаются изгиба шеи, изо рта Нормана вместе с глухим отзвуком клокочущего сердца вырывается стон. Это задевает за живое, испещряет уколами игл всю его гордость, но в неравной схватке стати и эрогенной зоны исход ясен и без оглашения. Норман накаляется фликкер-эффектом и вздрагивает от горячего дыхания поверх ключиц, он кидается в пучину забвения, игнорируя распад пространства и времени, ведь все его внимание сконцентрировано лишь на Краме.
- Просто растворись, - Норман не узнает свой голос, налитый бархатом и формалином, Норман шепотом просит - Саша, - и целует первым, разрывая швартовы к чертям собачьим, обнуляя все события до. И на набережной неисцелимых где-то в закоулках его ненормального рассудка зачинается пожар. Он рассыпается космической пылью и встречает омут распростертыми объятиями, жертвуя себя этой аллюзии.

Норман, словно Себастьян Мельмот, чье надгробие обнесено поцелуями, предан самими дорогими - сердцем, чья заледенелая глыба рассыпалась, раскрошилась пунцовым кварцем, и разумом, так подло втихомолку передавшим бразды правления той самой жилистой груде пепла, обросшей артериями и клацающей аортами. Норман тает в непроглядном тумане зазеркалья, упиваясь ультрамарином пороха неучтивой гусеницы. Он не знает, отчего его кроет больше - от Крама или от косяка. Норман существует лишь в рамках коллизии собственных ощущений и действительности, такой далекой и искаженной, разбитой помехами и гнетом радиоволн. Норман валится в сладкую, тянущуюся липкой патокой негу дезинтеграции, хватая ртом выплюнутые рогом изобилия термины, мелькающие уродливым слайд-шоу где-то на периферии сознания. Он будет гореть в аду, плавиться дешевым цветным пластиком в огромном дьявольском крематории за злоупотребление подражанию Иисусу, что целовал омытые яблочным вином губы предателя. Норману смешно от пандана, предстающего пред глазами пестрым библейским дуэтом, кратким содержанием мифа, поработившего умы большинства. Норману весело и легко, будто он соткан из гелия, Норман готов упасть к ногам Марианской впадины, лишь для того, чтобы опровергнуть чужое порицательное "дальше падать уже некуда". Он погружается в недры чужой зоны комфорта, топчась на границах дозволенного, Норман целует шею Крама уже смелее, проходится мартовской нежностью по яремной вене и прикусывает кожу под кадыком, зажимая ее губами так, чтобы остался лиловый след.
Стоит Норману запылать, как Крам оттаивает, его тело, видимо, нащупало теплое местечко, только вместо камина в викторианском стиле - десятки печей Холокоста его затравленных нервов, растопыренных и вздыбленных, как пёстрые нити оголенного провода. Когда одежда исчезает с его тела, Норман уже и не помнит, как она ощущалась на теле, прикосновения настолько поглощают его, что он концентрируется лишь на этой репетиции сожжения суперновы. Каждый поцелуй - ожог, но его Тайлер Дёрден вполне реален, по крайней мере Норман надеется, что это не очередной свит трип, после которого чувство проеба не отступает от твоего постели неделями. Пальцы Крама впиваются в ребра и давят легкие под ними, а после, по пути сминая внутренности, доползают до бедер, отчего сбивается дыхание на выдохе, а горло перемалывает стон, Норман благоговеет перед мощью этих рук: они порабощают все его эго, иссушают его до последней капли, эта тактильная интимность для Нормана - слишком. Причина того, что Норман часто отказывается от прелюдий, кроется в нелепой боязни потерять голову. Ламбрехт падок на прикосновения, и, зная это, так старательно сторонится прослыть сучкой. Папочка больше не дома, папочка в Канзасе, и он - Дороти, чья голова в воронке урагана. Дороти проебывает свои башмачки, Тотошку, надежду на спасение, всякие приоритеты, Дороти так беспомощна в своей безграничной свободе.
Ламбрехт не молиться о спасении, предрекая здоровенный рифт поперек души взамен хэппи-энда, он бросается навстречу цунами, подставляясь под ласку с неприкрытым отчаянием и едва осязаемой печалью. Норман стелится бракованным сатином, послушно открывает губы навстречу дыму, глотая бирюзовый туман в надежде на эффект Плацебо. Норман жаждет быть использованным, распоротым вдоль и поперек, опустошенным, он давно свыкся с фактом того, что никогда не будет единственным. Норману поебать, нет, правда, ему не больно, он привык служить боксерской грушей, но под легкими гудит страшная вязкая боль, копившаяся вязкой смолой в незаполненном пространстве. Ламбрехт будет держать марку, гладиаторы не умирают. Норман отвечает со всей пылкостью, вплетает пальцы в волосы Крама, нечаянно портя его идеально небрежную прическу, чувствуя как по фалангам растекается ртуть и сходит иней.
Норман не может гасить в себе голос порока, его потрошит атомная война, но он отчаянно старается ограничиться хрипом и бесконечными мольбами полушепотом, но Лана Дель Рей на бэкграунде его психоактивного портативного болота на главной площади рассудка очень убедительно предлагает ему перейти на скулеж. Норман не собака, он не будет... Блять. Зубы Крама в опасной близости от его сонной артерии, и Алекс невольно окунает его в микро-кому, если "собачий кайф" ощущается иначе, то Норман очень сочувствует его фанатам. Связки перестают повиноваться его сознанию, мчащемуся на полной скорости по направлению к кювету, и разбрызгивают стоны в накаленный до предела воздух - кажется тронешь его, и столкнешься плотным комом их поделенного на двоих дыхания. Крам кукольно усмехается, словно кукловод, который нашел оптимальный способ, как разводить марионеток на добровольное грехопадение.
— Я дам тебе все, что захочешь, но ты должен попросить.
Норман выгибается так, что запросто может сломать хребет, но вместо это открывает в себе очередную чакру, до которой покемон-го (чакра-го), встроенный в крамовские пальцы, еще не успел добраться. Он всеми силами пытается стянуть с Алекса штаны, чтобы он передумал доводить его, Нормана, до исступления своим же унижением, но Саша ставит барьер - кодовое слово, зайчик, или эти валентино  весна-лета 2021 никогда не окажутся на полу.
- Черт, - это контрибуция, один, два... - Саша, bitte sehr. Пожалуйста, п-о-ж-а-л-у-й-с-т-а, - Норман больше не в состоянии держаться нерушимой арктикой, Бастилия пала, и Ламбрехт впивается фалангами в фарфорово-белые, кукольные запястья Крама и оголтело прижимается лбом ко лбу, дыша загнанно и хрипло."Сука, сука, сука" - крутится в голове навязчивым мендельсоновским похоронным маршем, встревает шагаловской абстракцией посреди разрухи хода мысли, когда его пальцев касается порфирический очерк этого демонического рта. Норман считает очки, и пули, встреченные его рассудком со всем житейским спокойствием, будто начало трипа предвещает не кромешную воодушевленную кутерьму, спелым акварельным вихрем перебившую рецепторы, а буднечную хуйню - типа дождя в среду и асфальтной крошки. Ламбрехт усмехается так живо и жутко, обнажив лишь край аккуратных резцов, не прерывая вибрирующего и паленного, напоминающее прямой контакт хмельного пламени с морозным воздухом лондонской окраины, зрительного контакта, рычит прямо в приоткрытый и снедаемый ажитацией рот Крама короткое:
- Я обещаю, что буду послушным, хорошим мальчиком.
И угашенное рацио идет кругом, расплывается Палладой в открытом космосе недр его нервных окончаний, центр управления закрывается на перекур,
"Целуй меня, целуй, мудак," - импровизированный винил трещит в армагеддоновском пекле, но патефон продолжает вертеть и лелеять все тот же мотив.

Отредактировано Norman Lambrecht (2017-08-10 03:06:14)

yeah yeah yeahs – down boy
Норман виснет на своем крохотном отражении в черных крейсерах крамовских зрачков, Норман столько времени пытался найти хоть микроскопический отблеск себя в нем, и вот он - знаменательный день, когда хоть что-то из всего, что Норман бескорыстно вешал на него, отрывая пласты кожи, вырывая мысли из общего потока, позже тающие горячими субстанциями на крамовских губах, разматывая сердечные аорты, чтобы заалеть сверкающим ожерельем на его шее, стараясь затмить переливом матовых плазматических рубинов каждый его потенциальный и уже случившийся роман - прогадал, правда, парням ни к чему побрякушки вроде него, когда хоть его собственная миниатюрная версия, пусть и искаженная ониксом глазного яблока, оставляет на Краме свой след - чертову оптическую игру, голограмму, сходящую с нефтяного влажного круга, стоит Краму отдалится. Норман не хочет обрамлять это метафорой, но не может перестать украшать происходящее с ним сейчас художественностью, потому что это то, как обычно выглядит его любовь - он декорирует каждый момент связанный с Крамом, вплетая его в красивые обороты речи, лишь бы не сталкиваться с действительностью, чья уродливая гримаса вторит "не жди взаимности, она никогда не настанет". Норман утыкается лопатками в полярную ночь, ждет, когда на Севере расцветет эдельвейс и лед сойдет с равнины лимонной коркой, и только жар, тициановый фаянс магмы, плавающий между их сплетенными телами, останавливает его фантазийные едва ли галлюцинации, переходящие на "ты", паясничая в его голове.
"Срывай, срывай свою рубашку" - хочется крикнуть Норману, потому что внизу живота зарождается Рагнорёк концентрированного возбуждения, и, кажется, что он одного контакта голой коже с коже, уже можно кончить, но это только начало их увертюры, набат контрабаса лишь маячит на горизонте, замер в прыжке фагот, готовый дернуть вторую октаву за полосатую юбку, задыхаясь от ража, саксофон пылится в репетиционном зале - сегодня нет места для эклектики, есть только Саша, его голос, тело и дух - концентрированный эстетический оргазм, чьим хвостом волочится по земле его брат-плотский. Ииии прямое попадание в цель - рубашка слезает с плеч, обнажая каскад ключиц и винтовые лестницы родинок, у Нормана подгибаются колени даже в лежачем положение, обнаженный Крам - высокое искусство, лучше любой лувровской скульптуры, обнаженный Крам рядом, так близко, что бы соприкасаетесь лбами, носами, губами, нанизывая дым на контуры вашего общего силуэта, это небесный дар, горящий золотом под мрамором пальцев-веток. Купидон непременно нашпиговал бы сейчас Нормана пулями третьего калибра, перебросив винтовку через румяное пухлое плечико так, чтобы платина ситцевых кудрей заслонила мушку, если бы он не сделал это полтора года назад. Крам вылизывает его ребра, и Норман плавится, как дешевый пластик, решивший противостоять солнцу, и эта цветная бурлящая масса еще и смеет издавать звуки - стеная в полный голос так, чтобы стены покрывались мурашками. Он падает в цугцванг, задевая уязвленной гордостью разве что расцветающие шиповником ладони - распаренные от волнения, разве что капсулы маргариток, жгущие кармином его бледную кожу после безжалостного набега блестящего собственнического рта. Марципан крамовской шеи ускользает так стремительно - Норман успевает лишь мазнуть языком по петляющему кадыку, и в горле неожиданно становится сухо, а легкие зарастают инеем, отпуская дыхание в свободное голландское плаванье - туда, где тюльпаны (Сашиных губ) и акации (его тростниковых пальцев).
— Не трогай себя, пока я не вернусь, — от него не только отрывают источник энергии и тепла, кажется, даже с мясом - там, под грудиной, сердце баюкает отлетевшую на другой край клетки, смятую в розовый комок половину, но и наказывают (даже не просят) о невозможном, физически шатким. Нормана паяет супернова, стоит Алексу покинуть комнату, он роняет голову в подлокотник, задерживая дыхание. Если Крам будет возится - он действительно подохнет здесь. И он, видимо, чувствует это, забирая его с дивана, сталкивая телами, выбивая напряженный грудью и вигвамом резного сильного позвоночника выдох, открывая нежными пальцами, атласом губ и щекочущими линию челюсти ресницами в нем вдох совершенно иной. Второе дыхание.
И это даже не наваждение, это - непреклонный обет, Саша, разложи меня и закуй в своем радио-рацио. Саша, я надеюсь, что отпечатаюсь диким маком языков пламени на твоей сетчатки, разбей и собери меня заново.
Шелк простыней приятно обнимает за плечи, но, падая на кровать, Норман падает в Крама - его аура втискивается в чужую, облегая, словно вторая кожа, и искрится жаренным фосфором. Крам сдирает джинсы - Норман молчит, Крам накрывает ладонью пах - Норман молчит, но правда в том, что его самоконтроль, обозначая свое присутствие слабым охровым поблескиванием из под толщей анилина и физ раствора его заспиртованных мыслей, останавливает его от арии нетерпения лишь одним способом - Ламбрехт скрипит дентином и склизкой зубной пульпой, чуть ли не брызжа эмалью, шипит и ежеминутно требует аудиенции у Господа Бога.
— Не двигайся, мой мальчик.
- Только ты, блять, двигайся уже, - выплевывает он, запрокидывая голову назад, чтобы легче было дерзать в уезде распоясавшиеся связки и сжимать челюстями плотные портьеры воздушных потоков. Норман гадает, прилетит ли ему от за сквернословие по губам, никогда еще так не жаждав получить пощечину, но руки, стянутые узким галстуком, который после он обязательно втихомолку упрет, могут только сжиматься в кулаки, наливаясь кумачом и опалово-белым одновременно - почти триколор, да, Сашенька?
Не то, что у Нормана были какие-то daddy issues, но они были. Ему никогда не хотелось отца, фу, нет, он не настолько ударился в девиацию, чтобы полечь жертвой инцеста - он же не первородная (или порфирородная?) глупая Ева. Просто его манило то, чего у него никогда не было - забота и покровительство. Он никогда не позволил бы кому-то командовать собой вне постели, хотя бы потому, что его так будоражил, покрывая морской галькой мурашек, контраст между ним - таким доступным и беззащитным, до хруста костей порочным в сексе, и недосягаемым, скалистым и самостоятельным до смешного (не надо мне передавать пергамент - сам встану и возьму) самостоятельным, что он не мог остановится проворачивать этот эффект кривого зеркаля - доскональный контроль всего в реалиях серых будней и подчинение, покорность в кровати каждый раз, когда в руки попадался экземпляр заведомо сильнее его. Если же Норман не чувствовал доли превосходства над ним, он с радостью ступал на подмостки жесткого доминирования. А тут ...
- Саша. Пожалуйста. Дай мне, чего хочу, а.
И Норман стягивает остатки выволоченного в цитрусово-пряном саше крамовского парфюма с его бледного исходящегося в лоснящейся истоме тела, притягивая Алекса за торс канатами длинных ног, только для того, чтобы прижаться ближе, сшиваясь по контуру мышц, стягиваясь в одно гелиевое целое.

french for rabbits – spirits
Кожа к коже, это так трогательно и интимно, что Норману хочется плакать. До него наконец доходит, синее марево сочным глазетом накрывает его, застилает глаза сизым инеем так, что покалывают ресницы и трещат скулы от натянутой до ушей улыбки. Норману так хорошо и плохо одновременно, что под эстакадой вен и капилляров, под бледными мраморными мостовыми эпителия образуется зудящий кратер, жерло вулкана под солнечным сплетением затягивает в себя ведьмовским магнетизмом всю его сущность, жар трогает ласковым зевом его кости, лижет позвоночник вязью пепла. Кровь впитывает в себя весь жженный пурпур метафорической (или нет?) магмы и пускается в пляс, уговаривая легким гвоздичным шепотом тлеющего в венах кретека пульс напиться с ним в хлам, раззадоривая каждый миллиметр его кожи - давайте, нервы, заалейте, заискритесь зелеными всполохами электричества так, чтобы все тело прошибла судорога размахом в цунами. 
Норман цепляется бедрами за таз Крама, чувствуя как под его костями плавает в едком формалине желание. Ему бы в пору вцепиться в Крама ногтями, навсегда пустить в нем корни, закрепить стальные карабины за его хребет, чтобы никогда-никогда не отпустил, чтобы вечность стала свидетельницей их порочной связи, дробящей туманности, распыляющей сросшиеся атомы их душ до самого купола темной материи. Большой взрыв, задень своим рыжим, охрово-медным грибовидным облаком этого прекрасного ублюдка, окропи его своим львиным дыханием, чтобы он хоть на секунду почувствовал то же, что чувствуя я, Б о ж е.
Ламбрехт дергается в своей терновой узнице тождественной одному чертовому галстуку, костяшки сводит так, что немеют кончики пальцев, кисти вязнут в этой бесконечной сладкой муке узкой шлейки, а сам Норман не может отдавать себе отчет в своих собственных ощущениях - это слишком особенно для него, он не достоин этого, ему бы метаться по месиву скомканных в осиное гнездо простыней, ему бы рвать голос на тысячи разлетающихся по блёклому млечному созвездий, но все, что он может - замереть, откинув голову в другое, астрально-дымное, размывающееся по ложу чернеющей миллионами сарком и синяков голограммой, пространство, когда пальцы Крама задевают его простату. Он застывает кадильным извиванием в немом крике, пока Алекс продолжает подготавливать его, чтобы не опозорится в своей жалкой пародии на оперетту перед галерками ненасытных зрителей, соседей сверху, снизу - блять, да они с Сашей такие же - в разных позах, шагающие в небытие в своих томных стонах, касаниях, оставляющих шрамы, ожоги и гематомы на самых далеких от биения сердца желудочках. Алекс не приставляет к его горлу нож, нет, но Нормана окатывает волной первородного греха страха от одной мысли, что он может почувствовать, как под его скатанными в белый дырявый асфальт ребрами пульсирует любовь, прилипая к каждой части крамовского тела с надеждой залечь поглубже, задеть своими ножками, розовыми струпьями-цепями сашино нутро. Крам входит с не присущей ему осторожностью и нежностью, блять, будто боится причинить ему боль, и от этого еще слаще и досаднее, словно Нормана окунули в кипящую карамель, оставляя один лишь исход - кататься пряным сахаром в этой агонии, обжигая язык и шелушащиеся фатальностью кровавые десны. С каждой фрикцией Норман забывает свои имя, смея вторить лишь чужое, гораздо роднее и ближе, чем его собственное, Саша, С а ш а, полосующее раззадоренный золотой каймой серотонина и велюром окситоцина воздух жутким акцентом. Легкие работают на износ, каждый всхлип сопровождается ржавой плазмой, каждый хрип окружен тромбоцитами и эритроцитами, решившими похерить все свое будущее здесь и сейчас, нет, Норман не кашляет кровью, о, это было бы так некрасиво с его стороны, его широкий эстет с причудливым бельгийским размахом засунул бы свою буйную башку прямо в пекло духовки, но внутри все отмирает, не желая тратить энергию ни на обновление системы, ни на ее защиту, ни на регенерацию. Норман чувствует себя Джульеттой, пичкая себя анисовой сурьмой их обоюдной страсти, но вряд ли шекспировская жертва трахалась на смертном одре, позволяя демонам седлать ее узкие бедра, жать все живые (иллюзорно живые) соки.
Норман подмахивает бедрами, Норман вжимается ступнями в крамовский позвоночник, чтобы ближе, глубже, острее, ярче, чтобы мазерное излучение выжгло на его лесенке костей их инициалы виридиановым хромом. Норман засовывает свой язык в чужую глотку с тем остервенением и жаждой, как пускаются по наклонной те, чьи сроки конкретно поджимают, а райский (или адский, а может чистилище?) дедлайн поджимает, одерживая победу над духом смертельно-больных. И каждый поцелуй, каждое движение внутри его, да, детка, смени угол, так лучше, чееерт, как же хорошо, заставляет его морально разлагаться, распадаться на молекулы мириадами сорванных гисперидовских супернов.
Они трахаются так дико, что разваливается мимолетной галлюцинацией пол под ножками кровати, но для Нормана они всегда занимаются любовью - его чувств же хватит, чтоб поддерживать этот сдутый воздушный замок, этот уходящий под землю мираж? Алекс накрывает губами его плечи, прослеживает дорожку дрожи по его кадыку, выцеловывая каждый рваный всхлип, сжимает горло так, как нравится Норману, так, чтобы защипало по другую сторону радужки, чтобы придавить грудину набатом похоти. Чтобы следующий толчок стал дорогой в оргазм, такой яркий, что закладывает уши, что колет в ногах и мурашками пригвождает к матрасу.
- Саша, я... - люблю тебя, пожалуйста, услышь это в этом закулисном стоне.
Ты так близко, и так далеко, К, не покидай Замок, останься здесь, с Фридой, что нашепчет тебе на немецком талым элем лозунги к поражению, откроет по секрету свою слабость. Меня так тянет к тебе, почему ты не чувствуешь этого тогда, когда между нами нет километров пыли и креозотного смога?
Норман - раскиданные по подушке пшеничные пряди, грубый, шуршащий под тоннами крамовской редкой нежности голос, холодные пальцы, замершие в последнем па-де-де черного лебедя Аранофски, и концентрированная привязанность, не способная расщепиться ни под одним известным элементом.
Меня оставил отец и общество, пожалуйста, не покидай меня, я наверное сгину в этой маргинальной пучине. Саша, мне не нужно этого love me tender love me sweet бриолинового Пресли, просто будь со мной, не отпускай мою руку, блять, игнорируй мою ванильную пудру, пшик этого влюбленного внутреннего голоса, просто останься.
Бедный Йорик, бедный Норман - коцые останки былого шутовства.
Если бы я только знал.

Отредактировано Norman Lambrecht (2017-08-19 09:28:54)