ФРЭНСИС ФЭЙ | |
ВОЗРАСТ: 21 год, 07/02/2005. |
|
ИНВЕНТАРЬ | СОЦИАЛЬНАЯ ПОЗИЦИЯ |
Палочка - розовое дерево и змеиная чешуя, 11,5”, жесткая. | Активист, скандалист, оппозиционер, родился со словом «против» на губах и с транспарантом под мышкой. Решительно не согласен с Министерством практически во всем, исключая разве что политику в отношении волшебных существ, и всегда готов рассказать власть имущим, как им следует поступить, хотя его высочество никто не спрашивал. Возможное слияние миров активно не одобряет, магглов тоже, хотя штуки у них бывают прикольные. Штуки оставьте, а магглов уберите, пожалуйста. |
УМЕНИЯ И НАВЫКИ | |
Вообще умеет многое, но только если припрет. А так – сносно, хоть и далеко не идеально поет, вынужденно в состоянии сварить себе простенькое успокоительное и выжить в Лютном после семи вечера. Природная магия дается ему лучше прочих, то есть с растениями и животными взаимодействовать проще, чем с тупыми двуногими, но это бесконтрольное и "мама, оно само". Просто талант. | |
ОБЩЕЕ ОПИСАНИЕ | |
На колдографии в затертой деревянной рамке их шестеро: родители, он, сестрица Тиша, братец Оскар и щенок шишуги, самая прекрасная сука на свете, хотя какая же все-таки сука. Самая обычная ячейка общества, у них есть крыша над головой и семейные ужины, и вообще для послевоенного времени это даже неплохо, пока не посчитаешь все деньги, что были потрачены на пожертвования для «пострадавших». От чего пострадавших – непонятно, ведь Барретт хоть и ненавидел магглов и рожденных в их семьях волшебников, но в Пожиратели не стремился и никого не убивал. А вот поди ж ты, все равно стремится отмыть свое не слишком-то доброе имя деньгами, хотя тех денег не слишком-то много, ведь вместе с прежним положением бывший писатель потерял еще и свою должность вместе с зарплатой. Отец говорит, что раньше было хорошо. Раньше – это до Второй магической, когда и трава была зеленее, и небо голубее, и на улице пальцем никто не показывал. Фрэнсис этого, разумеется, не застал. В изменившемся мире у него примитивная детская система ценностей: ему нравятся цветные картинки в энциклопедиях, трепетание жучиных крыльев в сложенных ладонях, сказки про лучшую жизнь и кружева на юбке Летиши. А вот люди не нравятся, они злые. Впрочем, сам он еще злее и каждый, кто решит кинуть в него обидным словцом, получает десять в ответ. Он мелкий, верткий и пакостливый, злобный подменыш фейри, у него острые ногти и бабочки в карманах. Бабочки лезут в лицо очередному мистеру-умное-лицо, демонстративно переходящему на другую сторону улицы, мистер чешется, отмахивается и орет, потому что ядовитыми бывают не только пауки, а Фрэнсис смеется ясно и чисто. Ему нравится такая игра. Родителям, которым опять приходится возмещать ущерб, не нравится. На колдографии в затертой рамке шестеро, да, но двое должны бы быть закрашены черным. Тот щенок навсегда остался щенком, под сапогами озлобленных кретинов шишуги долго не живут, от них остаются только кровь и мозги на брусчатке. Его зарыли на заднем дворе, и Френсис сам поставил мемориальный булыжник, мол, покойся с миром, славный комок шерсти. Отца зарыть на заднем дворе не получается, он все еще живой, хотя иногда хочется тоже сложить его по частям в обувную коробку и отправить посылочкой на тот свет. За что? За то, что он ошибся. За то, что все вокруг чванливые идиоты, конечно, но если бы не было тех книг, все было бы иначе. Барретт живет и не осознает, что сам заложил рядом с собой три мины, потому что все они, даже примерный лапочка Оскар, все равно Фэи. На голову больные. Своих не бросают, но и промахов не забывают никогда. Да и их трудно забыть, ведь деньги не спасают от общественного "фу", а тратить их слишком уж аккуратно они не привыкли, так что долги растут и растут, как грибы после дождя. За жилье, за еду, за все чаще появляющееся дома вино. Они никогда не были набитыми галлеонами аристократами, да и хотя бы просто чистокровными толком побыть не успели, просто магия течет у них по венам вместо крови, а вместо самих вен – цветочные стебли и ветки... Ветки оплетают изнутри стены той халупы, которая становится их домом после того, как прежний приходится продать за долги. Симпатичный, светлый коттедж на окраине магического Лондона… Вскоре туда въезжает милейшая семейка с двумя детьми, причем родители – смешно! – оба магглорожденные. Фэи ведь не то чтобы хотели войны и крови, они лишь пытались не допустить магглов в свой мир, но теперь глупый мир перевернулся с ног на голову и те, кто все-таки пробился, отправили их на самое дно. Лютный хорош уже тем, что глубже вряд ли провалишься, да, но кто рад господству чужаков? Фрэнсис верит: одно только письмо из Хогвартса может все изменить, обычный белый конверт, а потом он покажет всем этим остолопам, по ошибке получившим палочки, что такое настоящее волшебство.
Школа не делает жизнь лучше, даже хуже, потому что если раньше они были просто «детьми проигравших», то теперь они «дети проигравших из трущоб». Летиша делает вид, что ей все равно, а ему только предстоит этому учиться. У них с сестрой штопаные мантии, сложные шутки и словно бы зубы-иголки в три ряда, но фамилия и ум не тянут его на Рейвенкло вслед за отцом, матерью и сестрой, амбиции перевешивают. Слизерин. И если в башне воронов уже не надо в маргинальных подростковых попытках самоутвердиться выжигать на стене «здесь был Фэй», потому что папочка все успел раньше, то в подземелье все приходится начинать заново. Но он хотя бы не один, потому что кроме сестры рядом есть такие же шипящие, раздраженные и напуганные. Дети, для которых мирное время – еще одна маленькая война. Впервые с кем-то поссориться он успевает еще в поезде, к старшим курсам это приобретает чудовищный масштаб. Фрэнсис кусается и царапается как тварь, плюется оскорблениями, пакостит исподтишка, проклинает и запутывает шнурки, потому что не умеет быть хорошим для тех, для кого он плохой. Но умный и изобретательный – не значит сильный, так что головой в унитаз его макают чаще других. И с каждым разом, когда Фрэнсис после очередных разборок обнаруживает себя на холодном полу в уборной, он в результате увлекательной рефлексии все больше убеждается в нескольких вещах. Первая – что отец ошибался, возможно, ошибался всю жизнь, ведь волшебники самого разного происхождения могут быть одинаково мерзкими. Вторая – что, возможно, ошибался он сам, считая себя лучше остальных, потому что с по-настоящему хорошими людьми ничего подобного не происходит. Можно сколько угодно просиживать зад в школьном хоре, но это не добавит ни популярности, ни умения, потому что по-настоящему уметь петь и нефальшиво ныть под музыку - разные вещи. Его швыряет от нервного возбуждения, когда ты можешь все и практически бог, просто не успеваешь ухватить все мысли, до полнейшей апатии, когда все, что хочется – просто лежать и даже не дышать. Хороший или плохой? Тиша пару раз мрачно говорила, что она «принцесса чмов», а потом еще «чмов или чмей, как оно склоняется-то вообще», но самооценка у них одна на всю семью, так что… Он каждый раз воровато припудривает недолеченные следы очередного фингала, а однажды, поддавшись любопытству, жирно подводит глаза сестриным черным карандашом. Синяк видно меньше.
У него всегда был только один друг. Зануда-хаффлпаффец в огромных очках и с грязными пальцами, который любил чертовы растения больше людей, и, может, только поэтому они сошлись. Или нет. На Чарли можно висеть как на дереве, он добрый и понимающий, никогда не бьет даже в шутку и всегда носит с собой кулек вишневых конфет для них обоих. И не боится бабочек, которые лезут, кажется, даже из волос Фэя. Для него единственного, кроме своей семьи, он готов быть добрым и вообще самым лучшим на белом свете. Они вместе готовятся к СОВ и вместе сдают, они вместе даже в разных концах замка, Чарли плюет на мнение своей дорогой мамочки, и летом после шестого курса зовет его к себе. К морю.
В школу он не возвращается, потому что не видит необходимости, да и не хочет видеть все эти угрюмые рожи. Кажется, брат врет рожам что-то мерзкое, чтобы его тоже не сочли больным на голову суицидником. Хотя какая теперь разница? Он уходит из дома – сначала к Тише, потом еще куда-то, еще, еще… У сестры долго жить не получается, она и сама без определенного места жительства, но у нее хотя бы есть работа. А у него – нет. Что он умеет со своими шестью курсами, кроме как завывать в микрофон и варить блевотное зелье?..
| |
СЛАБОСТИ | СТРЕМЛЕНИЯ |
Мелкий и слабый, хоть и живучий. Дымит как кадило. Смертельно боится высоты и вообще без зелий своих эмоционально нестабильный, псих какой-то. А еще ему кошмары про семью по ночам снятся. | Коробку вишневых пирожных, поспать подольше и вернуть семье хотя бы старый дом. И мировую революцию, пожалуйста, а больше ничего не надо. |
СВЯЗЬ | УЧАСТИЕ В СЮЖЕТЕ |
Активное по возможности. |
…у графа завешены все зеркала; будь его воля – завесил бы окна и дверцы зеркально отполированных шкафов. Среди роскоши и утонченности смотрится…дико. Почти кощунственно. Грязная тряпка, брошенная на тончайший фарфоровый сервиз, хочется сдернуть, но ни у кого не поднимается рука. Даже Клист тушуется и молчит, отворачивается и старается не смотреть. Потому ли только, что мерзко? Это не причуда молодого хозяина, не попытка что-то скрыть или не выпустить в мир, ведь росский обычай занавешивать зеркала так наивен, а граф просвещенный человек, он не верит в такую чушь. Не верит? Поздно уже. Просто отражения в особняке Набедренных и вправду не любят чужих. Не любят никого. За’Бэя, Хикеракли, Ройша. Ройша не любят особенно: когда его сухая фигура рассекает воздух коридора, складки занавесок колышутся с едва слышным шипением. В шипении слышатся издевка и практически ненависть.
Разбиваются кувшины, разлетаются по столу бумаги, фривольно задирается подол юбки кухарки, и неважно, что madame уже под шестьдесят и назвать ее хорошенькой может разве что слепец. Дурак, сумасшедший, блаженный. Граф Набедренных. Он удостаивает комплиментом ее кудрявую прическу, ничем, впрочем, не отличающуюся от вчерашней, и со стеклянной какой-то полуулыбкой замечает, что весна нынче удивительно ветреная, неспокойная. Сквозняком срывает кружевные салфетки и пламя свеч, сквозняком – ах, сквозняком ли! – срывает пушистую меховую шапку на площади перед гомонящей толпой.
Сквозняком ломает что-то очень важное.
Что такое Ройш, что такое сам граф, Гныщевич, все тавры Петерберга и вспорхнувшие с крыши дома Солосье голуби? Детали. Детали восхитительно точного, до секунды выверенного механизма, стрелки, колеса и пружины, движущиеся в строгой связи. Идеальная система, хронометр в корпусе из красного дерева. То, что будет продолжать работать до тех пор, пока каждый элемент цел. Разобранное можно собрать заново, но можно ли собрать, к примеру, человеческое тело, следуя тому же принципу? Сильнейшие умы Европы бьются над этим, но добились пока… знал бы кто, чего они добились. Но если сложить руки, ноги, голову, печень и селезенку, да даже не остывшее еще сердце, то машина не запустится, хронометр не пойдет. У хронометра нет души. Без нее это просто бесполезная куча гниющей плоти, деталей, если угодно, душа моя, неужели вам доставляет удовольствие на это смотреть? Думать об этом? А кто сказал, что раздумывать над загадками мироздания обязательно не должно быть больно? Механизм запущен, все идет по плану, революция разворачивается ядовитой змеей и обнимает город с тихим щелкающим звуком. Процесс необратим. Но как все может продолжать работать без одной-единственной детали?
Лишнее доказательство того, что у революции души нет. А у него – есть? Жалость отравляет политику и на корню губит перемены, совесть тянет ко дну, привязанность убивает – как тебя самого, так и того, кто тебе так бесконечно дорог, то есть по сути – тебя же.
Что более жестоко – позволить человеку умереть или оставить его в живых? Оставить его?Граф едва ли не целый вечер беседует с кем-то в своем кабинете, но, кажется, совсем этому не рад. Кажется. Память угадывает это почти безошибочно по едва заметному движению рук, по вымученной улыбке, по усталости, с которой он касается шнурка на запястье. По материальному совершенно, ощутимому в воздухе беспокойству. Человек этот неизвестный, непонятный, лишний, стоит ли он внимания? Он – человек нового города, нового порядка, он живет и мыслит иначе, но и помыслить не может, что порядок этот вырос на вычищенном, выскобленном трупе салонной шлюхи. Грибы растут на мертвой плоти, деревья растут на земле, а земля – все то же мясо, та же гниль. Гниль недовольна. Жест на границе красоты и вычурности – чашка в руках незваного гостя бьется сама по себе, как его собственный череп когда-то. Человек кричит. Гниль смеется почти истерически.
Бордельным шелестом кружев, запахом пудры и духов память возвращается к графу Набедренных и неслышно встает за его спиной. Смотрит внимательно и недружелюбно, как тварь с йихинской псарни, как потерянный солдат, как муза, к лешему ее, революции. Она не делает различий между людьми разных социальных слоев, между хорошими и плохими, между Революционным Комитетом и Временным Расстрельным, она вообще различий не делает. Сегодня ты жив, а завтра уже мертв. Так зачем же росы завешивают зеркала? Чтобы покойник не забрал за собой того, кто отразится с ним вместе.
— Даниил, — шепчет Веня и берет графа не под руку. За руку.
Отредактировано Francis Fay (2017-10-03 05:50:37)