HONNE – All In The Value
Норман любил и был любимым, и эта простая истина приводила его в такой шок, что охуевал от жизни он стабильно раз 12 по дню, когда заканчивалась сигарета, обжигая и без того настрадавшиеся губы горькой сепией фильтра, когда бритва царапала подбородок, когда языковых рецепторов касалось четвертое эспрессо, когда приходилось в очередной раз выгонять Сашу с репетиций, потому что ну серьезно, хватит ржать с задних рядов и давиться попкорном, когда он садился в его пафосную тачку, разрешая покатать его часок-другой по магловскому Лондону прежде, чем ему вдруг страшно захочется вновь оказаться в одной постели со своей (каждый раз, как в первый, сжимается пружина сердца, чтобы выстрелить пестрым залпом окситоцина прямо в голову), звездой.
Норман знает, что сосед днями напролет накуривается в их комнате, светя рунной даже на парах, знает, что закатывает междусобойчики с огневиски и малознакомыми нимфами-первокурсницами, пока он ночует неделями в квартире своего парня (это все еще так трогательно, что подкашиваются ноги, рассыпаясь кусками телесного лего под натиском тока по эстакадам и хайвеям нервов), и Норман давно бы собрал последние вещи, бросив ауфидерзейн заведующему общежитию, если бы не пугался втайне этого быстрого течения. Ему все еще нужен был парашют за спиной, когда он кидается в это свободное падение, ему нужно было больше времени, чтобы отбросить назад паранойю, нашептывающую, что все это лишь затянувшийся подарок на годовщину его сердечного раскола - одна половина продолжает функционировать как стандартный человеческий орган, а вторая существует лишь для того, чтобы любить Александра Крама каждым миллиметром перикарда. Ему все еще нужно было его личное пространство, которое он так старательно оборонял от бесконечной череды партнеров, соседей по комнате, однокурсников и даже от Алекса в процессе прощения и повторного допуска его в свою жизнь. Он еще не был готов сделать шаг, который вполне мог обернуться цугцвангом, Норман сопротивлялся обезглавливанию путем полного погружения в человека единственным известным ему способом - упрямо тянул свою свободу за хвост. Как бы он не купался в дофамине, выжигая каждую минуту проведенную с Сашей татуировками в паутине нейронных сетей, он все еще не мог избавится от навязчивой мысли, что сказка, обретшая плоть, когда-нибудь заструиться по пальцам золой - он наскучит ему, стоит упасть с небосклона какому-нибудь абстрактному идеальному блондину прямо под носы его начищенных до блеска лаковых броугов. Норман не боится наступать на грабли, он - искусный накачанный морфием йог, танцующий на иглах и углях своей раскуроченной души, он всплывет на поверхность, если когда-нибудь их попытка не увенчается успехом, но не факт, что не вверх животом.
Но Саша хитрее, он сглаживает все его углы, срезает шипы и крадет кошмары, Саша целует его в шею, обнимает из-за спины, и Норман забывает свое имя, не говоря уже о каком-то там мифическом крахе, Саша оставляет его себе, оборачивая руками, словно нарядной праздничной лентой, и Норман не чувствует себя браком на какое-то время. Но когда у него вылазки с друзьями, экзамены, репетиции допоздна, он вынужден делить кровать не с лучшим мужчиной на свете, а со своей оголтелой сворой демонов, забирающихся под тонкую кожу и трубочные конструкции вен, артерий, капилляров. Вкус свободы не оправдывает ожиданий, словно долгожданный глоток воздуха делаешь рядом со сточной канавой, хорошую же остановочку ты выбрал, милый друг, но Норман продолжает упираться, стоя на своих трех ночах в холоде икеевского одеяла, в бесконечных партиях расстроенного гобоя соседской носоглотки, в пьяной тоске, в какофонии перемешавшихся загонов и билетов. Норман - дурачина, спасибо, я уже 20 лет как в курсе, и как бы хреново он не чувствовал себя без Крама в свободном доступе, он не пойдет первым на переговоры, и господи, как же я соскучился, целуй, раздевай меня после суток порознь не подпортят его гордость. Наверное.
Но Норман и не заметил, как вприпрыжку с довольной лыбой побежал вешать свое узкое туловище на удочку гражданского брака. Он знал кухню Крама лучше, чем Саша когда-либо сможет, такое ощущение, что все что он делал на ней - это тщетно учился варить кофе (судя по обуглившейся турке) и трахался (судя по тому, как его брови подпрыгивали вверх, стоило Норману вновь оказаться сидящим на столешнице кухонного гарнитура). С его бытовыми навыками он бы давно уже спалил, затопил, разрушил к херам квартиру, если бы чудо ДНК не наградило его магией.
- И как я раньше жил без тебя?
- Очевидно, хреново.
Норман иногда думает, что Саша удерживает его рядом с собой своими волшебно-томительными поцелуями только потому, что устал сорить в ресторанах деньгами, которые вполне мог потратить на шлюх. Но все равно с удовольствием готовит для этого немощного. И с этим же удовольствием заменяет ему представителей древнейшей профессии.
Норман уже не может вспомнить, как обходился до этого без массажа, без этого меланхоличного перебирания струн и голоса, за который готов прыгнуть в ущелье какого-нибудь там Каньона Колка, чтобы добыть для этого таланта лучшую акустику, без этого прекрасного чая, чью марку Крам до сих пор держит от него в секрете (небось заставил своих фанатов собирать какие-нибудь альпийские травы за автограф и совместную колдо на апгрейженный розовенький поларойд, полный магловского тамблера и заклинаний, держащих его на плаву, буквально отвечающих за жизнь этого аппарата). Как раньше дышал без этого вдоха одного на двоих, как раньше засыпал без этого деления на "маленькую и большую ложку", как улыбался без этого глупого перекраивания историй любви под их случай.
- И сказал тогда принц: "Норман, сбрось свои волосы!"
- Ничего принц не сказал, потому что улетел на драконе в Париж!
- Ну я же извинииился, ну Ноорман!
Саша думает, что Норман не ладит с Адольфом, Ламбрехт твердит, что кот чувствует в нем соперника, который вполне способен переплюнуть его в немецком мате, разводя Крама на смех, ради которого Норман готов пиздить его кота хоть целую вечность, играя на столь обворожительную публику. Но на самом деле, стоит им остаться наедине, как животина перестает покушаться на его слишком длинные конечности, грозясь оттяпать мизинчик или указательный, а Норман в свою очередь перестает шикать на нее и называть фашистской свинотой.
Первой его рассекретила Ника.
- Норман, а что ты вчера на Косой аллее делал?
- Нууу... Я к Иллиану заходил. Да, к Иллиану.
- Ага, и вернулся оттуда с огромным мешком кошачьей мяты. Что, с Адольфом совсем тяжко?
- ТЫ НЕ ДОКАЖЕШЬ!
Зато, когда он приходил раньше Алекса, вдоволь мог тискать и чесать эту прелестную шерстяную Сатану, баловать лакомствами из "Волшебного зверинца" и получать в ответ аванс благодарных мурчаний. С кем поведешься - от того и наберешься, и скрывать свою любовь к Норману Адольф учился у настоящего гуру, с таким то хозяином, знаете ли.
Алекс пригласил его к 3, но Норман задерживался, прикинув, что если Саше взбрело в голову попытаться снова замутить какую-нибудь романтическую фигню, то ему нужно больше, чем минут 10 за которые Норман аппарирует к нему во двор и поднимется наверх, чтобы избавить его от картины локального Апокалипсиса. Ламбрехт заглянул в бакалею, чтобы доказать таки Саше, что существует зеленая паста в сухом виде, черт возьми, да даже у маглов она есть, забрал из лавки Белчера яблочный сидр, и решил дойти пешком, чтобы убить время.
Это было плохой идеей.
Норман тот еще мерзляк, поэтому пока ноги дохрустели до ступеней дома на Лицедейском, где проживала один особенный и горячо любимый им дебил, он успел превратиться в сплошной ледяной столб. Джинсы-скинни в +5 это очень красиво, но очень больно, потому что иней приходится отдирать вместе с кожей. Норман думал, что первая его эпиляция ног случится, когда он потеряет бдительность в Гиппогрифе, но град и сильный ветер, похоже, сделали свое дело. Честное слово, Норман давно бы уже откинулся от воспаления легких, если бы у него не было волшебной палочки. Мощную струю теплого воздуха он добивает "Импервиусом", и кажется ножки из рекламы Вит откладываются до лучших дней. И слава Богам.
- Я дома.
"Так. Подождите ка блять. Что я только что сказал?!"
Свидетелем падения его принципов, к счастью или же к сожалению, был лишь Адольф, который усмехается по-кошачьему, подрыгивая усами, и спешит выдать его с потрохами громким мявом. Вот гад.
— Сразу предупреждаю, я хотел как лучше!
Норман улыбается. Алекс стоит в одних боксерах, раскинув руки в разные стороны то ли в приглашающем, то ли в извиняющемся жесте, и Норман не может не поддаться. Он ставит покупки у входа, бросает пальто на предателя-Адольфа, вызывая у того явную паническую атаку, сопровождающуюся яростным шипением, готовым переплюнуть своими неравномерными частотами всю палитру шумов, и преодолевает короткое расстояние между ними, хватаясь холодными пальцами за теплую талию Крама. Он целует его глубоко и нежно, не давая дать себе по зубам за ледяные руки. Когда Норман наконец отрывается от его губ, чтобы бросить:
- Я соскучился, - Саша начинает ржать.
И кажется, Норман нашел наконец свой дом.

Отредактировано Norman Lambrecht (2017-09-04 18:27:03)