Декабрь – счастливое, но неспокойное времечко. Каждый второй в «Гиппогрифе» студент, каждый третий – чей-то папаша, отправившийся бороздить лондонские улочки в поисках подарков, но случайно свернувший не туда. «Папочка, я хорошо себя вела, будь моим Сантой, подари мне плюшевого низзла и свой каменный стояк»,  - говорят черные-черные, как две мухи в сахарнице, глаза миловидной блондиночки со сцены. «Какой смешной, а сделай еще раз такую рожу», - хихикает тонкий голосок у блондиночки в голове, когда под очередной зажигательный трек она танцует, демонстративно путаясь в боа, и делает вид, что поет. Открывает рот, старается. Дурочка с переулочка. Кто знает, что дурочка и сама может петь?
Фрэнсис смеется и поправляет светлый, как надежды на светлое будущее, парик, когда после шоу выпадает из служебных помещений. Его обнимает толпа: запахи пота, лака, дыма, выпивки и чего-то еще, сладость, липкие руки, в одной из рук зажата неуместно изящная белая роза. Кто-то, наверное, девушку ждет.
Нет у тебя больше розы, приятель, да и девушки, наверное, тоже. Исправь положение, подари ей мопса, мопсов все любят.

Да, это дешево и не стоит ломаного кната – как цветочные духи, как блестки на пальцах, как клубничная жевательная резинка или песня с простеньким текстом вроде «я тебя люблю, а ты меня не любишь» - но ему нравятся все эти вещи, почему люди не понимают, как это здорово? Люди тупые, им важна цена. Половина из зашедших в «Гиппогриф» на вечернюю чашечку виски пришла только потому, что это место популярно, остальная половина выглядит так, словно вообще не понимает, как здесь оказалась. Их охотно можно понять. «Кто я? Где я? Какого хуя ты меня трогаешь, обсосок?». Но из чужих влажных горячих рук надо выворачиваться веж-ли-во, с улыбкой и таким видом, будто ты сожалеешь. Фрэнсис улыбается и сожалеет, что не может впиться зубами в ладонь очередного случайного поклонника. Иногда его это не заботит и даже забавляет, иногда страшно и противно, но вокруг ни одной живой души, только неживые, которые в любом случае не помогут, потому что каждый приносит в кабаре свои собственные проблемы. И потому что милая девочка обязательно должна быть беззащитной, баранам, мнящим себя волками, от этого становится легче.
Ну какой ты волк, бро, посмотри, у тебя рожа красная и пятно на рубашке, куда ты лезешь вообще. И это еще если про девочек промолчать.

От навязчивого бро он летит к бару. Осыпается мертвенно-бледной пудрой и дешевой тушью, осыпается всей своей бренной тушей на высокий табурет и демонстративно ноет. Нытье заглушается музыкой.
- Намешай чего-нибудь покрепче, - просит он, - меня все достали.
- Ты на работе, малой. И нельзя тебе, ты буйный.
- Так на сцену же сегодня больше выходить не надо, надо ходить туда-сюда и украшать интерьер. Поверь, старая добрая Мэри только сделает меня красивее…
Но бармен уже отчаливает к другому, более перспективному клиенту, даже не оборачиваясь на дежурное «ну ты и пиздюк». Привык. Фрэн вздыхает, облокачивается на столешницу, роняет рядом ту украденную розу и уныло закуривает, глядя, как дым зловеще синеет где-то под потолком. Темно, нехорошо. Синий цвет, говорят, доводит до депрессии. Сомнительно, ведь до заветной черты может довести что угодно, от домашней ссоры до потери работы, последняя капля есть всегда, но это уж точно не какой-то там сраный цвет.
Содержимое стакана, вдруг приехавшего прямо в руки, дымящееся, слоистое и жизнерадостно-красное, а еще из стакана торчит трубочка. И зонтик с маленькой милой обезьянкой. Она икает и смотрит на Фэя, Фэй тоже смотрит на нее – искра, буря, бытовой алкоголизм. Бармен неожиданно задумчиво гремит бутылками:
- Должок за тобой.
- Ага-а, - тянет он и на мгновение думает, что для ушастого зеленого существа этот парень неожиданно понимающий в целом неплохой. Говорят, гоблины и такими тоже бывают, если не трогать тем ы золота или волшебных палочек, да и вообще тысячу разных тем, например, задевает ли гоблина комментарий о расовой принадлежности его жены, морщинистости лба, форме ушей – это ж какая слышимость и сколько сережек поместится! – но пока его никто не выгоняет с работы и не обвиняет в дискриминации, он согласен молчать. Молчать и пить. Фрэнсис швыркает красной жижей и чувствует себя немного лучше по шкале от «все хуево» до «заткнись и пошли танцевать, я пиздец боженька», но боженькой себя почему-то все еще не ощущает. Не срастается что-то. Наверное, примерз подошвами к полу по случаю декабрьской слякоти.

Наброшенный на плечи шарфик из ядовито-зеленой мишуры под омелу не греет ни на градус, он ненавидит омелу за резкий запах, но любит приторные рождественские конфеты. Любит атмосферу праздника и ненавидит людей, которые становятся хорошими в начале декабря и перестают быть такими, когда из дома сваливают последние гости, скоты понаехавшие, так им и надо. Фрэнсис остается скотом триста шестьдесят пять дней в году, так что он имеет право вести себя как хочет. А сейчас он хочет… чего-то. Ближе всего к этому чему-то будет слово «нажраться»