Санджею всего только двадцать лет.
Санджею жарко и холодно, Санджею смешно до психоза, он чувствует себя дураком. Шагом нетвёрдым бредёт по Запретному Лесу, нечуткий, в пространстве слегка расплывается, нет чётких границ у его силуэта. Толком не знает, куда идёт, ноги ведут его сами; думает, как хорошо, что его спасли, и воздух пьянит так сильно, думает, Мерлин, зачем же его спасли, лучше бы помешался совсем, без раздражающих этих внутренних полумер. Забыться бы, имя своё из головы стереть, безвольным, послушным вовек остаться, и больше не принимать совсем никаких решений.

Деловито разводит в стороны ветки, щёлкает хищный листочек, чтобы не смел за пальцы кусаться, осматривается, приценивается, принюхивается, как хозяин себя ведёт, увлечённо болтает с приятелем.
— Да не бойся ты, — тон его до снисходительности уверенный, ступни его тверды, в руках достаточно деятельной энергии, которая, тем не менее, не превращается в нервную суету. Санджею уютней, чем дома, он здесь гид и защитник, он знает, как вести себя и что делать, здесь он может продемонстрировать, чего стоит, жаль только, Карин не увидит, но она и так знает, что Санджей молодец, ей он потом покажет на съезде очередном, и вообще, он напишет и всё расскажет, обрадует, что продвигает ценности скаутов в массы.

Голову кружит. Хорошее выбрал место, чтобы забыться, полно тварей в Лесу, которые не откажутся от аппетитного стейка о двух ногах, а он не заметит даже, что чьё-то привлёк внимание, может, такая нелепая смерть — это даже и хорошо. Но на беду ли или на счастье, а ни одного существа, ни разумного, ни дикого даже, никого не встречает он по пути. Это почти иронично.

— Я же про слёт говорил тебе, помнишь? — Второкурсник кивает, но Саммерби не остановить уже и не заткнуть, он готовится заново вывалить ворох своих впечатлений на лохматую голову юного хаффлпафца; юного, потому что, во-первых, Санджей всех почти старше на курсе, а во-вторых, приятель учится годом меньше, что даёт основания себя чувствовать чуть ли не местным Гэндальфом, бороды не хватает только, но это, как всем известно, дело времени только, скоро начнёт расти.

Лес заворачивается кольцом, замыкается сам в себя. Санджей улыбается чуть рассеянно и ведёт плечом. Вот, значит, куда чутьё его завело: отсюда минуты четыре ходу до той поляны, на которой он школьником проводил едва ли не больше времени, чем в факультетской гостиной, а на поляне наверняка Ренеус, если только не занят делами. Проверить? Не занимать кентавра своими бедами? Склоняется он ко второму, конечно, но ноги слушаться не хотят и уводят всё дальше в зелёный тоннель.

— Вот здесь идеально, давай садись и смотри за мной, — командует, прерывая собственный речевой поток, с плеч бросает рюкзак на траву, деловито участок земли расчищает, притаптывает его хорошо, — сейчас мы вот тут прикроем, чтобы дальше огонь не ушёл, потом дерево расположим правильно, и только тогда начнём зажигать, так что потерпи немного, костёр разводить надо вдумчиво.
Единственный, кто здесь торопится — это маленький жук на дереве, и то только лишь потому, что чувствует смутно угрозу; не от мальчишек, конечно, жуку на них всё равно, просто жизнь ему ещё дорога, вот и спешит убраться как можно дальше. Мальчишки беды не чуют, Санджей продолжает распоряжаться, мимоходом упоминая, что он сотню раз так делал, и бояться тут совершенно нечего.

Ветки над его головой расступаются в стороны, тоннель выпускает его на опушку, Санджей на неё ступает не слишком уверенно. Застывает и думает, сколько они не виделись. Это стыдно. Ведь так не делают, друзей ведь не забывают, а если такое случается, то уж точно к ним не приходят за помощью, стоит только чему случиться. Санджей сомневается, хороша ли эта идея — явиться из ниоткуда вот так, мяуча жалобно: «пожалуйста, выручай».

Костёр взвивается... не до небес, но вверх дюймов на шесть. Санджей улыбается, сияет ужасно гордо. Ведь он обещал развести костёр — он и развёл, и никто теперь не посмеет сказать, что все походы он выдумал. Жаль, с собой палатку не взять, он бы тут и поставил, зато можно показать мастер-класс по поиску съедобных кореньев. Это обдумать ещё надлежит, потому что с Гербологией у него всё же совсем не очень, но ведь получилось же у него на Джамбори, значит, должно и тут. Подумаешь, что растения тут волшебные, принцип-то должен быть тот же самый? Санджей сможет всё.
Санджею уже тринадцать.[icon]http://s9.uploads.ru/e0Qtb.png[/icon][status]на грани[/status]

Отредактировано Sanjay Summerbee (2018-01-03 14:49:46)

Armor's cracked, set to collapse.
Грозный окрик поднимает в душе третьекурсника бурю протеста. Он не успевает испугаться, не успевает понять, что пойман, а значит, за проделку придётся ответить; здесь и сейчас ничто его не страшит. Напрасно.
— Это не первый мой лес! — Со знанием дела и с полным осознанием своей крутости спорит он, не успев обернуться даже, а когда, наконец, поворачивается, то застывает мраморным истуканом.
Санджей не испуган.
Санджей... растерян. Смятён. Впечатлён.
Санджей впервые видит кентавра так близко, и совершенно не представляет, что с этим делать.
— Мы... — значительно сбавив тон, начинает он, затем морщится, понимая: оправдания следует начать не так. Приятель не виноват во всём происходящем, да и не очень ему здесь комфортно, поэтому стоит сразу обозначить виноватого, чтобы, ну... На всякий, в общем, случай. — Я... Ну...
Оправдания заходят в тупик. Саммерби незаметно, как ему кажется, косится на спутника. Тот краснеет, бледнеет и выглядит совершенно нейтрализованным. Саммерби позволяет себе ругнуться, но только в мыслях.

Hey old man, rest your head,
you're breaking down inside.

— Рене, — тихо отзывается в ответ на своё имя. По губам его скользит бледная тень улыбки. — Правда... рад? — В искренности кентавра сомневаться ему не приходится, равно как и в его великодушии, зато сомнений в себе у него целый ворох: — Не сердишься? Я так давно не приходил к тебе.
Звучит он довольно жалко, и голос его — не звон, как прежде, а только шорох жухлой листвы. Приём, если вдуматься, очень хитрый: попробуй ругать котёнка, облезлого и потрёпанного, когда он ползёт к тебе жалобно помурчать. Только Санджею всё это не думается упорно, он на одной лишь зациклен мысли; он омерзителен, он не достоин дружбы вообще ничьей, но Рене особенно, потому что Рене чище его во сто крат.
В каждом его движении видно, как бережно он, огромный, относится к маленьким людям. Говорит тактично, перемещается плавно, неосознанно, может быть, излучаю заботу и всепоглощающую, но очень спокойную любовь ко всему, что живо.
Жив ли Санджей? Сам он не уверен. Сердце, конечно, бьётся, гонит по венам кровь, да только хватит ли этого, чтобы..?

Fire and ice and rage inside,
How long 'til I fall?

Бессильная ярость его прожигает огнём, сразу затем ползёт ледяная корка. Её плавит жар, жар заморожен дыханием вечной зимы. И снова по кругу, снова — до бесконечности! — его мучают невесёлые мысли и страхи, раскаяние и банальная лихорадка. Он мечется на кровати в попытках то ли забыться, то ли просто уснуть, но в каждом сне его светлоглазая темноволосая, которая ничего не когда не скажет. Она может только смеяться и жутко молчать.
Как был он непоправимо глуп, когда оставил себе артефакт, предупреждал ведь его отец, стоило насторожиться тогда, стоило выбросить, хоть куда-нибудь деть и никогда даже пальцем его не касаться. Куклы нет больше с ним, на тумбочке пустота, но образ её изо льда и пламени неотступно его преследует.
Санджей знает: она обижена и не отстанет. Связь с тёмными артефактами рвать нелегко, да и не может он взять и разрезать ту нить, до которой коснуться даже, увы, не выходит. Он страшно кричит, он ругается, отрекается, что-то стихийно ломает, не видя, не чувствуя, не узнавая реальность, в которой физически пребывает, и ни-чер-та из этого не выходит.
Второе июля в муках сгорает.

Somewhere all my darkest fears are gathering.
Ночью гораздо хуже.
Девочка мстительна, девочка держит его на ржавом от крови крючке, истязает его кошмарами и как ребёнок жестокий мучает. За то, чего не случилось, но больше — за то, что случиться успело, за его верность страшную, за то, что сердце отдал не глядя и сам того не поняв, за то, что слеп был и к доводам разума глух, а теперь вот, скотина, сбежать старается, убежать; да что он о себе возомнил?
Ночью приходят страхи. Старые и недавние, скрытые, явные, те, что помельче, и те, что граничат с фобией. Страхи вьются, сбиваются в стаю проклятий, стальными зубами его кусают и в разные стороны голодными псами тянут.
Он мучительно проживает смерти любимых, и только одна среди всех реальная, но случилась два года назад, остальные же живы, он пытается это помнить, да только презрительный смех не даёт с этим толком справиться: помалкивай, неудачник, просто вспомни, как долго ты их не видел, неужели считаешь, будто они бессмертны? Любишь их — так смотри! И думать не смей, будто ты сильнее, будто способен, глупец наивный, куда-то от связи своей судьбоносной деться; не думай, что в одиночку способен чего-то добиться, в душе ведь отлично знаешь, в какую глубокую пропасть в конечном итоге свалишься.

It's not enough to save the day,
I can't escape my nightmares.
Забвение пятится и отступает с рассветом. Сквозь туман пробивается мокрый собачий нос.
— Спасибо, приятель, ты вовремя, — жаль только, сил дотянуться и ласково почесать ещё нет. Он знает, что ни в войне, ни даже в сражении малом не победил, чует загривком, что продолжение будет, и всё таки позволяет себе улыбаться. Пусть слабо, пусть искреннего торжества в улыбке той где-то на тройку, а он всё равно продолжает, он всё равно сильный и выберется. Наверно.
Эта короткая вспышка отнимает у него неожиданно много сил, и он с пронзительной ясностью понимает, что радовался преждевременно, да и вообще — совершенно зря.
Пусть кукла уже не с ним, пусть он теперь понимает, что оказался под опасным воздействием, пусть всеми силами пытается отвлечься, встряхнуться и наконец-то встать с саднящих уже коленей, этого недостаточно. Он не может справиться в одиночку. Даже с помощью пса не может. На помощь-то позвать некого, и это скверно вдвойне.
Когда приходит вторая ночь, он готов, он её ждёт, но всё равно пропускает удар. Безумная карусель запускается снова, вырваться он не может, спасения нет.
Кошмары так плотно его обступают, что даже собачье тепло не может сквозь них пробиться, а тем более — воспоминания, что имеют много меньшую, чем касания, силу.

Dreams have showed me who I am,
A danger to myself.
Четвёртое утро июля будит его осознанием, что больше он так не может. Пусть ещё нездоров, пусть держится на ногах более чем условно; он ведь в порядке не будет, пока со всем этим не разберётся, а это значит, что нужно себя сгребать во что-нибудь очень смелое и отправляться туда, где тот, кому помощь нужна, её получал во все времена.
И вот он, не в самом Ховартсе, но на поляне неподалёку, стоит перед Рене, чуть пошатываясь, бледный настолько, что, кажется, скоро начнёт просвечивать, с тёмными кругами под глазами и психованным бликом, рассекающим зрачок. Смотрит на него со смесью благодарности и вины за все свои прегрешения. Смотрит — и вдруг склоняется на одном порыве, словно перед независимым гиппогрифом, но не так, как делают это в первую встречу, чтобы не быть на месте убитым, а чуть более фамильярно, как с давним другом; от этого, впрочем, не менее трепетно выглядит жест.
Мимолётно Саммерби задаётся вопросом, задержались ли в памяти у Ренеуса обстоятельства их знакомства, но думать об этом целенаправленно у него нет сил.
— Мне слегка нездоровится, — Санджей пытается шутить и вместе с этим внимательно выбирать слова, потому что знает, как сам для себя опасен, а голос его шуршит, словно ласковый дождь. — Попал под действие тёмного артефакта. По своей глупости. Сейчас он уже не со мной, но...
Закончить фразу у него не получается. Во-первых, нечем, во-вторых, в коленях появляется неприятная слабость, и юноша по возможности мягко стекает на травку. Даже похоже, что просто сел.
— Я раньше не знал, что такое мрак. Беспросветный, бессвязный и безнадёжный. — Говорит глухо, стеклянным взглядом скользит по опушке бессмысленно, — Зато как узнал, сразу вспомнилось, что друзей нехорошо забывать.
Едва заметно пытается балагурить, но выходит паршиво, так что на мысли это он старается не зацикливаться надолго. Любое повторение в его состоянии опасно, он это знает наверняка. — Я к тебе без особой цели. — Плечом ведёт, пожимает, сидит неспокойно даже сейчас, когда контролировать нужно себя, чтобы не свалиться в траву мешком. — Просто вдруг понял, что не к кому больше идти. Иначе бы постеснялся.

I guess I've done it all.
— Это я его притащил. — Неохотно говорит он и уточняет: — В смысле, зачинщик — я. Если что.
Хотя указаний на этот счёт не поступало, он гасит костёр заклинанием. Что-то ему подсказывает, что захватывающий поход кончился, не успев начаться, а все свои выдающиеся способности он уже продемонстрировал, и даже слишком наглядно.
— Я скаут. Показывал вот...
Он старательно растаптывает угольки, ничуть не заботясь, что в этом нет необходимости. На кентавра не смотрит: мучительно пытается вспомнить, как положено общаться с представителями этого гордого вида, но, как на зло, вспоминаются только те инструкции, которые про гиппогрифов. Ему примерно понятны те смутные ассоциации, по которым его память подтянула сейчас эти знания, но лучше бы она работала как-то конкретнее.
Поразмыслив над этим, он вдруг понимает, что даже если немножко перестарается, это не страшно. Страшнее недостараться, потому что... Вот почему? Копытом, если разобраться, он не получит. Но разве можно утверждать, что он знает, чего может ожидать? Усилием воли заставляя себя поднять взгляд, он медленно кланяется кентавру, и в этом жесте, кроме явной импровизации, читается искренность. Пусть двигается неловко, зато уважение в нём настоящее, без лести и трусости. Он признаёт сильного, взрослого, опытного, и, конечно, полное право имеющего задать ему — недоумку, что так бездарно подвергает товарища опасности, — хорошую трёпку.[icon]http://s9.uploads.ru/e0Qtb.png[/icon][status]на грани[/status]