У каждого молодого мужчины наступает день, когда не посаженное дерево и недостроенный дом начинают больно бить по самооценке, а уязвленное недостатком экшена самолюбие требует творить всяческие дела, не особенно дружащие с логикой, чувством самосохранения и здравым смыслом, конечно. Пятнадцать суток в Азкабане способны умерить любой пыл, совершенно любой, кроме пыла поймавшего азарт Цзюина Фаня, который, кажется, загорелся ещё сильнее, возмущенный тем, что на его звезду, только успевшую начать свой путь к сиянию не только в магическом, но и в маггловском мире, вылили, как кричал он, ведро отборнейших помоев и нечистот (откуда только китайский мальчик такие слова знает?). Но не родился ещё человек, способный погасить звезды: всё, что вы можете сделать — закрыть глаза, как одна из трёх знаменитых японских обезьян, со страусиной стремительностью прячущихся от зла. Именно так и поступил Кристиан, спокойно и молчаливо перенесший время заключения и феерично взорвавшийся прямо на выходе из камина в зале клуба. Рождение Сверхновой? Скорее черная дыра — прямо в нежном сердечке Квина.

Злом, как таковым, никто из группы Фейри не был, сколько угодно они могли называть себя анархистами и новыми панками (а уж Эйвери-то знал, что на панков рафинированные мальчики похожи были меньше всего), но никто их них не был убийцей, террористом и радикалом. Просто заигравшиеся дети, гребущие лопатой славу — больше, больше, как же насытить амбициозность и тщеславие? Остались ли в Магической Британии равнодушные? Группу "Фейри" должны либо обожать, либо ненавидеть — третьего не дано. А маггловский мир открывал такие заманчивые горизонты. Жаль только, что Министерство Магии не оценило их восхитительный концерт.

Злом, как таковым, не был и Адонис — просто безнаказанность и умение выкручиваться из неудобных ситуаций, как заправский угорь, научили его плохому. Как, собственно, и время, проведенное вне Магической Британии. Останься он когда-то здесь, под крылышком матери — давно бы уже женился и воспитывал сонм чад от приличной чистокровной девицы, живя пусть небогато, зато прилично. Прямо как хотел папенька, чтоб ему фамильный склеп пухом не казался. Иногда Эйвери и правда задумывался — что было бы с ним, не окажись он восемнадцать лет назад возле этого бара в Венгрии. И не помоги извечные тычки, пинки и травля в школе отрастить зубы, готовые вцепиться в шею того, кто попытается подобраться слишком близко, пробиться за маску беспечного мальчика, нырнуть в то море постоянного страха, которое Адонис, кажется, похоронил в себе после смерти.

Иногда этот омут приоткрывался, выпуская липкие щупальца страха, после чего вампир ненадолго прикручивал колок бесшабашности, предпочитая осторожненько посасывать смузи из овощей-кровозаменителей и пропадать в хай-тековом отсутствии уюта своей квартиры-студии в маггловском мире, прячась от авроров, проверяющих из бюро или команды хит-визардов, готовых явиться по первому зову, чтобы засадить его в Азкабан или, того хуже, уничтожить опасную магическую тварь, коей Эйвери теперь являлся. Где-то на горизонте до сих пор маячили недели, которые он провел в бегах, преследуемый охотниками… Адонису не нравилось чувствовать себя дичью, из-за чего он не охотился на магглов в Британии. Но шило в заднице являлось неотъемлемой частью его чудесного характера, поэтому очень, слишком скоро страхи заталкивались поглубже, прячась за чувством собственной важности, неотразимости и охуеннности. И Адонис продолжал дразнить судьбу в лице слишком наивного Люпина, ввязываться в авантюры вроде недавней и забывать спросить имена тех, кто утром уходит из его постели, иногда сдобрив прощание щедрой порцией гипноза и заживляющих чар вкупе с Обливиэйтом от басиста, дабы скрыть следы клыков – на коже и в памяти.

***
Ad rem. Пятнадцать суток в Азкабане даром не прошли ни для кого, но стопор самосохранения, который должен бы был уже давным-давно сработать, почему-то либо заклинило, либо отбило напрочь, когда один из страхов Адониса оказался всего лишь не самой удобной тюремной камерой, где никто не спешил его пытать, жечь, мучить или приковывать к стене кандалами. Только заботливо подсовывали извечные овощи и следили, чтобы Эйвери их ел – спятивший от голода вампир никому не был нужен.

Не имея возможности за две недели встретиться с поставщиком крови и пополнить запасы, после триумфального возвращения домой — в клуб, естественно, — Эйвери обнаружил полное отсутствие "нормальной еды", из-за чего сейчас был немного на взводе. Опостылевшими помидорами хотелось накормить всё Министерство — по самые, так сказать, помидоры, но желание это было неисполнимым, а голод уже начинал причинять неудобство, крохотными коготками царапая, зудя где-то внутри, вызывая желание… Да много разных желаний. Пока истеричка-вокалист с клавишником выясняли отношения, Эйвери приводил себя в порядок для вылазки в маггловский мир, облачаясь в простую футболку и джинсы и щедро смазывая кожу солнцезащитным кремом: солнце уже шло на убыль, но всё ещё оставалось губительным для вампира. Под мелодичные вопли ребят это было даже весело, но вот всё стихло.

Любопытство не позволило пройти мимо приоткрытой двери в комнату Квина и не сунуть нос в щель с целью поинтересоваться, помирились ли они и уже сглаживают острые углы хорошим сексом, и если да, то почему так тихо? В комнате было темно, но это не помешало Адонису отлично рассмотреть прячущего лицо в ладонях вокалиста, всклокоченного и, кажется, делающего слабые попытки успокоить снова зарождающуюся истерику.

— Квинни, моя милая крошка, ты в порядке? — Адонис вошел в комнату и закрыл за собой дверь. — Куда ты дел Сахарочка? Мне стоит готовить гроб для использования по прямому назначению? — шуточки должны были разрядить обстановку, пока он не разберется в происходящем. — Хочешь выпить?

Сочувствие? Возможно. Но это не точно. Не факт, что Эйвери на это способен.

Отредактировано Adonis Avery (2017-12-07 16:30:22)

— Я знаю, что ты хочешь выговориться, — тихо и вкрадчиво говорит Адонис, подходя ближе и осторожно разгребая кучу хлама, чтобы освободить себе место на кровати рядом с Квином. — Не держи это в себе, иначе атомным взрывом твоей истерики снесет не только "Неблагой двор", но и половину Лондона, — из Эйвери так себе утешитель, но то, что он старается, вместо того, чтобы забить и понадеяться, что вокалист придет в себя или ситуация разрешится сама собой — уже достойно похвалы.

На первый взгляд Эйвери всегда казался эгоцентриком, зацикленном на себе, ещё себе и, пожалуй, на себе тоже. О, нет, как он мог обделить вниманием, конечно же… Себя. Но на деле это было не совсем так, в круг лиц, о которых в какой-то степени заботился Адонис (ну, кроме себя!) входило чуть больше десятка человек, половина — группа, половина — семья и те, кого он считал оной, имея с ними крайне далекие связи, затерявшиеся в переплетениях семейных древ. Многочисленные любовники, к слову, ни в одну из категорий не входили, зато обожали распускать слухи и сплетни, строящиеся лишь на почти безразличном отношении Адониса к ним.

В Цзюине Фане он часто видел самого себя, ловил в капризном в повседневной жизни и таком сильном – на сцене, голосе трепетные отголоски тщеславия, неутоленной в детстве жажды признания и, несмотря на добытую трудом, молитвами и такой-то матерью славу, щемящего одиночества, некой недолюбленности. У них были разные методы заглушения оного: Адонис менял партнеров как перчатки и, как испорченная, слишком поверхностная и легкомысленная принцесса из маггловских сказок, вопреки желанию найти принца, кричал, что туфелька не подходит ни одному из претендентов, не давая даже возможности её примерить. Он боялся остаться с кем-то одним слишком надолго, опасаясь ограниченности и зависимости, которую принесет то самое, на букву Л. Остаться на равных, а не в роли красивой игрушки, бессловесного любовника, живущего за чужой счет, как было в молодости, ещё до возвращения в Британию. Поэтому Эйвери предпочитал пересыпать сквозь пальцы алмазы, оставляющие блестящую пыль на коже, не стремясь приложить хоть немного усилий и обрести, огранить, заставить сиять один единственный бриллиант.

А вот Цзю… У Цзю был Кристиан, был официально, как положено, с громкими статусами — почти всё то время, что Адонис знал их обоих. Тихий, нервный и нежный длинноволосый мальчик с тонкими музыкальными пальцами, легко ложащимися на клавиши и способными родить миру то самое прекрасное, за что до сих пор любят европейских классических композиторов. Иногда Адонис считал, что только это было и будет настоящей музыкой. Говорят, противоположности притягиваются. Говорят, что часто школьная любовь — это надолго. Говорят, что отношения, проверенные временем и трудностями, те, ради которых двое готовы на Поступки… Да что они знают, те, кто готов только говорить вместо того, чтобы что-то делать? Иногда маленького перышка достаточно, чтобы сломать хребет птице.

— Ты не думаешь, что он может вернуться? Перепсихует и прибежит обратно, — Адонис видит волшебную палочку Квина, выглядывающую из-под горы шмоток на кровати, и осторожным движением вытаскивает её, не пряча от импульсивного вокалиста, а просто крутя в пальцах, чтобы чем-то занять руки. — А ты, разнообразия ради, можешь побыть не драма-Квином, — намеренно добавляет он к устоявшемуся выражению окончание, — а взрослым и адекватным мужчиной Цзюином, который готов отвечать за свои поступки. Хотя, стоит заметить, виноваты мы все в определенной степени.

А ещё виноват один определенный юноша с таким же печальным взглядом и такими же тонкими пальцами, нашептавший вокалисту идею о песне, стиле и месте её исполнения. Но с этим юношей Адонис поговорит чуть позже, пока не вполне уверенный, как относиться к последствиям, к которым привела спонтанная пьянка Квина и его… Кого? Думать об этом всё ещё не хотелось, Фобос и его… чувства воспринимались вампиром с недоверием и, ещё с момента знакомства, непроходящим желанием вызвать в рыбе-Селвине действительно сильные эмоции. С позитивными у Адониса было несколько сложно, поэтому оставался только негатив. Вообще, девиз унесенной ветром Скарлетт "Я подумаю об этом завтра" подходил ему наилучшим образом — именно в этот момент мысли Эйвери больше занимал вопрос наискорейшего успокоения вокалиста и удовлетворения низменных потребностей человека, в смысле, вампира. И это даже не потребность в хорошем сексе, которого так не хватало эти две недели в Азкабане — просто хотелось покушать, но от крово-овощей во рту появлялась оскомина и привкус желчи (или это остатки врожденного слизеринского яда?).

— А вот это уже интересно… — протягивает Адонис последнее слово, обращая внимание на пакетик, слабо искрящийся даже в почти полной темноте. — Пыльца фей? Квинни, да ты плохой мальчик, — хмыкает Эйвери, без спросу придвигая тумбочку поближе к себе и одним махом сметая с неё всё лишнее, кроме заветного пакетика. Осторожно открыв его, четкими движениями рук он формирует две идеально ровные дорожки, после чего, выудив из горы хлама флаер с их старого концерта, — Фань, очаровательная ты ностальгичка! — сворачивает его в трубочку. — Прошу, маэстро, — настойчиво тыкает он кончиком получившейся трубочки в тыльную сторону руки вокалиста и жестом фокусника указывает на искрящееся на тумбочке великолепие. — Обещаю, после этого тебе непременно станет легче. Ненадолго.

Потом, возможно, будет ещё хуже, но кто он такой, чтобы лишать мальчика с разбитым сердечком порции забытья?

Сегодня Адонис решил стать для Цзю его персональным Сатаной. За неимением спрятавшейся куда-то кошки, которая, как положено кошкам, должна была явиться и его утешить.

Иррационально неприятно видеть Цзю плачущим. Ожидаемо, понятно, но как-то некомфортно — все жители дома 275 на Вуд стрит давно привыкли к истерикам вокалиста, но раньше они были скорее наигранными, громкими, полными пафоса, сценической драмы, перьев, пайеток и блесток — чаще всего, выражаясь фигурально, но иногда... Не то, чтобы Адонис слыл великим экспериментатором — ему просто было любопытно. Любопытно, что должно сломать в вокалисте сценическую диву, вскрыть настоящее, спрятанное за семью печатями — опираясь на происходящее в голове у себя, любимого, Эйвери справедливо полагал, что каждый человек — это остров. На первый взгляд, тропический рай, окруженный идеально прозрачной голубой водичкой с тропическими рыбками и кораллами. Ныряй — не хочу.

Да вот только в ближайших от этого райского пляжа кустах прячется развеселая компания туземцев-людоедов, готовых принести вас в жертву местному божку или просто своему хорошему аппетиту; где-то в пещере грустит одинокий Кинг-Конг в ожидании симпатичной блондиночки; веками дремавший вулкан готовится взорваться и сжечь всё нахуй; в древних туземских руинах просыпается древнее зло, а по итогу оказывается, что остров-то в Бермудском треугольнике… Мораль сей басни такова — Адонис не любил дайвинг, предпочитая гордо рассекать в прибрежных водах больших городов на шикарной яхте с толпой девочек из плейбоя. И ни о чем не думать.

— Такой взрослый, а всё ещё веришь в сказки, — невпопад отвечая, непонятно улыбается своим мыслям Эйвери.

Его действительно смешит то, что Квин ни на секундочку, буквально ни на миг не задумывается о связи с произошедшим одного конкретного Фобоса, каждый раз косящегося с нечитаемым лицом на чистокровных Адониса и Квина, которые без каких-либо трудностей общаются с прочими — нечистокровными, о, Мерлин! — участниками группы. Раскрыть магический мир магглам, потихоньку, постепенно, порционно, ещё прославив группу при хорошем раскладе — ну до чего блестящая идея! Эйвери не делится с вокалистом своими мыслями по этому поводу, предпочитая почему-то оставлять того в муках совести. Почему? Возможно, ему любопытно, к чему это всё в итоге приведет, а святая уверенность в настоящей и грядущей безопасности своей сладкой жопки и вера в свою способность выкрутиться из любой непредвиденной ситуации позволяет спускать всё на тормозах. Возможно, у этого есть другие, более глубокие причины, но об этом Адонис предпочитает не думать — любимая тактика, что уж там.

Лидер балагана, как оказалось, весьма не прочь сбросить с плеч тяжкое бремя ответственности — по крайней мере, решение нюхать или не нюхать пыльцу он принимает быстро. И правильно. В этот момент в Адонисе просыпается его извечное желание попробовать самому, переносимое на окружающих за невозможностью или бессмысленностью попыток. Не можешь сам — поделись с другом, как говорится, а потом наслаждайся действием наркотика, ведь если Адонис не мог испытать это сам, никто не запрещал ему воспользоваться состоянием другого. Исключительно в исследовательских целях добряка-филантропа, как мог он даже подумать о том, чтобы воспользоваться состоянием вокалиста для удовлетворения каких-то своих низменных желаний!

На самом деле, тихо плачущий без своих извечных капризных изгибов сценических улыбочек, Квин был чудо, как хорош, Эйвери даже на мгновение залюбовался, а потом сам и удивился этому. Просто это же Квин… Драма-квин Фань, которого можно вечно подкалывать, флиртовать, но ни к чему это не приведет — у вокалиста большая и трепетная любовь, какие измены! Но Адонис чудо как голоден и очень хочет трахаться. Возможно, это подействует отрезвляюще. Возможно, станет последней каплей, которая переполнит сосуд эмоций Квина, очищающим огнем пройдется по сжатому комку нервов, коим был сейчас Фань. Если это все кончится истерикой… Всегда можно немного помочь гипнозом и, по обыкновению, пригласить палочку-выручалочку Туомо.

— Подожди немного, детка, сейчас будет хорошо, — Эйвери с нечеловеческой скоростью уворачивается от летящей прямо в голову подушки, смотрит лукаво, чуть ли не секунды считает, экспериментатор чёртов. И слышит, наконец, первые робкие смешки, видит, как губы растягиваются в шальной улыбке, понимает, что — вот оно, подействовало!

Пыльца фей — чудесное изобретение, на всех действует по-разному, по мере испорченности, наверное. Крошка-Квин, несмотря на всего лишь одного сексуального партнера за всю жизнь (конечно, Адонису это известно, кто бы сомневался), оказался тем ещё перчиком. Он тянет руки к Эйвери, пытается встать и падает обратно на кровать, смеется — по-настоящему счастливо, почти по-детски, отчего змею-искусителю на мгновение даже становится совестно, но это глупое, сентиментальное и ненужное сразу же отметается.

— Как себя чувствуешь, Квинни? — шепчет Эйвери на ухо вокалиста, за руку притянув его к себе, и проводит кончиками пальцев по голой пояснице, вызывая толпу наглых мурашек. Ощущения самого Адониса обострены на максимум, его манит заветная артерия, бьющаяся под тонкой полупрозрачной кожей, и он касается этого места губами, проводит языком по шее, царапает самыми кончиками клыков и отстраняется — пока, ненадолго. Он не любит форсировать события, чуть ли не заставляя себя не торопиться, несмотря на голод.

— Чего ты сейчас хочешь? — наклонив голову набок, шепчет он, глядя в кажущиеся бездонными сейчас глаза напротив. — Не останавливай себя! — ведь так забавно заставить его действовать самостоятельно, расслабившись и отдавшись воле дуреющего Цзю. — Отпусти себя, — шепчет он прямо в губы за мгновение до того, как Квин сам подается навстречу.

Отредактировано Adonis Avery (2017-12-08 15:37:19)

Квина накрывает мощно — буквально сразу, и Адонис всем своим нутром впитывает его смех, его странную улыбку и его поцелуи — жадные, сводящие с ума, кажется, вокалист даже не дышит в этот момент, потом все равно срываясь в горячечные глотки порции воздуха. Эйвери вполне обоснованно можно назвать вуайеристом — как иначе объяснить его любовь проворачивать такие вот небольшие эксперименты? Он запоминает каждое движение, каждый полусмешок-полустон Фаня и, глядя на его лицо, совершенно пошло думает только о том, как глубоко тот способен взять в рот. Судя по тому, как широко тот обычно раскрывает рот, протягивая верхние ноты "а" — у вокалиста вполне может обнаружиться недюжинный талант.

За две недели Эйвери истосковался по ярким впечатлениям, по чувственным прикосновениям, по всему тому спектру эмоций, которые в процессе приносил секс, и не важно, что они растворялись в никуда вскоре после логического завершения накала страстей, оставляя за собой приятное ощущение сытости: всегда эмоциональной, а, если повезет, то и физической. Адонис забыл, что такое смаковать, надолго растягивая удовольствие, наслаждаться процессом и приятным послевкусием пусть менее ярких, зато более продолжительных чувств, которые способна принести была только длительная связь, что не строится лишь на постельных забавах. Количество давным-давно победило качество, не вынуждая прилагать душевных рывков, усилий и чем-то жертвовать ради будущего. Жить моментом — вот как видел мир вампир, справедливо заметив, что у него впереди вечность и, по глупости и некой моральной ограниченности, с головой ныряя в удовольствия тела, но не души. Говорят, всё проходит, кроме одиночества.

После наглого шепота искусителя-Адониса тормоза отказывают, поезд желаний Квина устремляется в страну наслаждений, которые обещает самоуверенная ухмылка барабанщика. Дрожащими руками Фань какое-то время сражается с тугой пуговицей джинсов и, одержав, наконец, победу под тихий смешок Адониса, вжикает молнией, запускает на мгновение руку внутрь и тотчас отдергивает, будто бы испугавшись чужого возбуждения. Спустя мгновение, перехватив инициативу, жадно целует, толкает барабанщика назад, будто бы самостоятельно обрывая все те жалкие веревочные заграждения на краю пропасти и делая шаг вперед.

Футболку Эйвери снимает сам, с остальным норовит помочь Фань, но выходит неловко и неуклюже, руки путаются, сталкиваются с чужими, из-за чего китаец сдается и снова смеется — совершенно счастливо. Спасибо, что ты есть, пыльца фей. В четыре руки они кое-как стаскивают решившие впиться-врасти в кожу узкие жесткие левайсы — мелькает непрошенная мысль, что им, мерзким предателям, явно слишком сильно нравится Фобос. Мелькает и исчезает, стертая приятной для глаз картинкой: гибким худощавым телом Квина, обнажающимся под ласкающими везде, куда удавалось дотянуться, пальцами Адониса.

Ещё раз он вспоминает Селвина, почему-то сравнивая их с Цзю: наверное, в его голове они выстроились в один ряд желанных, но одинаково недоступных любовников, красивых, хорошо сложенных на вкус Эйвери, отдающего предпочтение тонким-звонким мальчикам и фигуристым шикарным девочкам. Внезапно он резко оборачивается, вглядываясь в пустоту темной комнаты, потревоженный скрипнувшей дверью — тихо, на грани слышимости человека, но достаточно громко — для вампира. И снова отвлекается, поддаваясь напору ищущих губ Квина, что нагло оставляют россыпь засосов на шее.

Адонис, не привыкший слишком долго нянчиться с трепетными ланями, сам толкает Фаня на постель, перебрасывает ногу через его колени, садясь сверху и нависая над ним, ловит его взгляд. Смотрит в раскосые глаза, вглядывается в глубокие черные зрачки, не теряет пока самообладания, балансируя, но всё же удерживаясь на краю пропасти. Адонис медленно облизывает губы и, кончиками пальцев проведя по чужому животу у самой кромки боксеров, медленно опускает руку ниже, обхватывая пальцами прямо сквозь ткань, и делает несколько движений вверх-вниз, вырывая из судорожно поднимающейся груди низкий глухой стон.

Он почти гордится собой: надо же, как всё оказалось просто, уравнение, наконец, решилось в пользу Эйвери, стоило лишь выпасть одной из переменных по имени Кристиан, нужно было только умножить голодных демонов Фаня на блестящий порошок. Один толчок в спину — и вот он уже летит в пропасть, потеряв поддержку партнера. Иронично — лидер Фейри, обдолбанный пыльцой фей, сам бесстыдно толкается в ласкающего его руку, комкает покрывало, громко стонет и просит большего. А потом зажмуривает глаза и отворачивается для верности, когда Адонис, наконец, стаскивает с него нижнее бельё, рассматривая выгибающегося на постели навстречу его пальцам Квина с любопытством юного натуралиста.

— Не закрывай глаза, — командует тихо, но четко, останавливаясь для доходчивости. Квин беспомощно стонет, но подчиняется. Эйвери бесит только одно: когда любовники, зажмурившись, начинают представлять кого-то другого, иногда даже выдавая происходящее в воображении нечаянно вырвавшимся именем. Он слишком хорош для этого дерьма.

Среди звезд на потолке мансарды только две принадлежат азиатам. Будь Адонис волшебником — обязательно бы прятал по маленькому пузырьку с воспоминаниями за каждой из серебряных звездочек. Но у него нет палочки, чтобы сбросить в пустую склянку серебристую нить, выуженную из виска, так что остается лишь надеяться на свою память.

Сменив положение, Адонис касается пальцами губ Цзю, проникает между тонких губ и немного нажимает на нижнюю – его намек понят, и вот он уже буквально трахает двумя пальцами рот вокалиста, от чего тот стонет громче и двигает бедрами навстречу ускорившему движения кулаку Эйвери, медленно, но верно подводящему его к грани. Квин увлеченно сосет пальцы, не забывая ласкать их языком, и только подтверждает предположения о своих талантах. Адонис, наигравшись, отнимает руку от его губ, опускает её вниз и пока только дразнит, несильно нажимая на вход, от чего Фань недовольно мычит, но его возражения отметаются очередным глубоким поцелуем. На удивление Адониса он оказывается девственником, морщится, болезненно шипит уже от одной фаланги указательного пальца и почти не реагирует на то, что его стояк тоже не оставлен без внимания. 

— Твою мать, расслабься уже, — нетерпеливо шипит он и шлепает несильно по бедру, Фань честно старается, но, видимо, Кристиан был слишком пассивом для смены ролей. Адонис, предпочитающий отложить кормление на самый финал, окончательно теряет самообладание и, обхватив Квина за шею, дергает его на себя, заставляя сесть напротив. На всякий случай, собрав остатки сил, он применяет гипноз, — сейчас тебе будет очень приятно! — и кусает его.

Клыки вонзаются в кожу, прорывая её так легко, будто это тонкая рисовая бумага, пальцы Адониса, ощутимо сжав загривок, поднимаются вверх, вплетаются в волосы Квина, жестко тянут голову назад и вбок, вынуждая выгнуть шею, открывая лучший доступ. Ощутив вкус первых капель крови на языке, тоненькими ручейками сбегающих в рот, Эйвери больше чувствует, чем слышит стон, не вполне осознавая, чей конкретно, и возвращает руку между ног Квину — гипноз не дает осечек, у того снова стоит. Вампир двигает рукой быстрее, теряя контроль и впиваясь в чужую шею сильнее, терзает клыками чужую плоть и большими глотками насыщает голод, наслаждаясь свежей горячей кровью.

Он зажмуривается, и перед глазами снова возникает Фобос, который смотрит на него с легкой укоризной, поджимает губы и отводит взгляд. Последним, чью кровь пил Адонис, был именно он.